В некоторых точках пространства с ним случались повторяющиеся видения. Например, если он шел в сторону Дворцовой площади и касался рукой фасада «Дома книги» почти у самой его границы, пелена реальности начинала подрагивать и рябить, и сквозь нее просвечивала иная реальность – тот же Невский, только совершенно пустой – настолько пустой, что нет ни единого слова или буквы на фасадах и вдоль улицы, только ветер перекатывает ошметки рваной бумаги и комки бесцветных тряпок, а в самом изножье проспекта возвышается над домами гигантская темно-синяя стена волны, медленно накрывающей город. В это мгновенье горькое щемящее чувство подступало комком к горлу Васи Меркурьева и его выкидывало обратно в ту реальность, где он жил в этом городе вполне бытовую жизнь.

Особенно возлюбленным маршрутом было у Васи пешее путешествие от Художественной Академии к дедушке. Дедушка Васи Меркурьева работал в частной библиотеке независимого архивного общества. Это был высокий худой сутулый человек с густой темнотой под глазами и с острым оценивающим взглядом, направленным, впрочем, чаще всего куда-то внутрь себя. Звали дедушку Аристарх Самойлович.

– Это в честь Аристарха Самосского, который первым в Древней Греции заявил, что планеты вертятся вокруг Солнца, – любил объяснять дед.

Дедушка Аристарх очень ценил философию – и древнегреческую, и любую другую. Но больше всего он любил книги – шершавость переплетов, запах бумаги, шелест страниц. По этим косвенным признакам – запаху, звуку и на ощупь – он мог определить с закрытыми глазами библиографические сведения любой книги с точностью до года печати и названия издательства. Аристарх Самойлович был живым каталогом книжных редкостей, за что его высоко чтили в библиотечных кругах. Впрочем, библиотекарем его никто никогда не называл, исключительно – хранителем.

Вася приходил к дедушке на работу после занятий, благо путь лежал через самые живописные тропы Петербурга. За чашкой вечно остывшего чая Аристарх Самойлович излагал Васе свои, порой, довольно странные теории о мироздании, которые легко могли противоречить друг другу на взгляд окружающих, но сплетались в причудливые узоры всевозможностей в сознании деда. Это очень роднило Василия и Аристарха Самойловича, и они могли просиживать часами за беседами и листанием редких книг.

Одной из основополагающих была у деда теория всадников.

–Ты думаешь, мы живем одну жизнь? – вопрошал Аристарх Самойлович, загадочно улыбаясь какой-то невидимой точке на заполненной старинными книгами стене. – Я, например, подробно помню все моменты, когда я умирал. На сегодняшний день я могу насчитать у себя семь жизней, и, думаю, это не предел. Я не говорю о каких-то загробных перерождениях – все в рамках присутствия в реальности этого конкретного тела с очень конкретным ДНК. Ведь только код ДНК – та связующая нить между прошлым и будущим, которая позволяет узнавать себя в зеркале спустя годы.

Дальше дедушка окунался в воспоминания, уточняя обстоятельства своих «смертей» и «рождений», а именно моменты глубоких разочарований и особых откровений. И действительно, можно было сказать, что на каждом жизненном этапе дедушка становился другим человеком – менял круг общения, деятельность, взгляды и убеждения, вкусы и пристрастия. Он помнил, почему двадцать лет назад его дико выбешевала эта вот книга, и почему спустя десятилетие она становилась одной из его любимых. В обоих случаях аргументы казались осознанными и убедительными, но исходили из противоположных предпосылок восприятия действительности. При этом сегодняшний Аристарх уже весьма прохладно относился к предмету противоречия, но отлично помнил тех прошлых Аристархов и их мнения. Дед был уверен, что так происходит со всеми людьми.

– Что есть память? Насколько хорошо ты помнишь прошлое? – спрашивал он Васю, и не дожидаясь ответа, продолжал – Я вот помню все очень подробно, но так, будто листаю каталоги и архивные документы. У картинок прошлого есть цвет, запах, есть обстоятельства, но там нет меня. Будто тело мое является гигантским архивом опыта, в мозгу складируются дневники, альбомы с фотографиями и видеокассеты, в любой момент можно заглянуть в нужную дату, выдвинуть ящик и ознакомиться с нужными материалами. А я – истинный я – это лишь временный всадник, оседлавший тело-коня на несколько лет, одинокий колонист, несущий вахту на предоставленном комическом корабле.

– Паразит?

– Отнюдь. Скорее, симбиот. Впрочем, тело напоминает мне, как ты понимаешь, архив, хранилище – но не живое существо. А живой в нем я. Сегодня я, а завтра я…

Аристарх Самойлович делал еще один глоток крепкого остывшего чая и продолжал:

– Ты слышал о таком черве – планарии? Планария, если разрезать ее пополам, отращивает себе заново все, включая мозг с его навыками. Ну то есть двум «себе» – технически оба экземпляра – это одно и то же существо. У обоих клонов сохраняются изменения, полученные путем опыта. Сохраняется не память, а опыт, сумма эволюционных улучшений, навыков. Две планарии, скорей всего, имеют разные личности, но они обе строятся на учитывании опыта произошедшего с ними до разделения и во время разделения. ДНК – не наша душа, не наше сознание – но наша сущность, постоянно изменяющийся эволюционирующий стержень. ДНК накапливает опыт и мы отращиваем новые личности с учетом этого опыта. Одна личность-всадник сменяет другую при переживании некого экстремального опыта, на ее место приходит новый всадник, в которого уже вшито пережитое экстремальное состояние.

– А смерть тела тоже может быть экстремальным опытом для всадника? – развивал Василий мысль деда.

– Конечно. А всадник всегда найдет, кого оседлать, и это, конечно же, необязательно будет человек.

Когда идет снег, становится тихо. Все живые существа делаются задумчивыми и мечтательными. Каждый вспоминает, как когда-то кто-то рассказывал, что бывают края, где всегда тепло и светит солнце, и даже дождь испаряется на коже. Там можно купаться в море и спать в гамаке под открытым небом. Но все это кажется невероятной выдумкой, когда окна до половины завалены плотной белизной, и сонливость подступает от одного только взгляда на звезды, так далеко мерцающие в черной глубине.

Муся грела у печки ладошки: лицо обдавало жаром, а спину морозило, несмотря на панцирь из трех клетчатых шерстяных пледов. «Из чьей шерсти сделаны эти пледы? – думала она, – медведя, зайца, лисы? Медведь спит всю зиму под снегом без всякого обогрева и ему не холодно. А может и холодно, но он так крепко спит, что не замечает этого.»

Муся глубже зарылась в клетчатый покров. «А заяц все время прыгает, поэтому не мерзнет.» Она решила было тоже немного попрыгать, но мысль о том, что нужно будет выбраться из одеяла тут же привела ее в ужас.

«А бывает ли шерсть у животных в теплых краях? – задумалась Муся. – Может быть, она спасает их от жары? Я где-то слышала, что в пустыне люди одеваются так же тепло, как и на севере, потому что температура тела прохладнее, чем жара снаружи. Должно быть, им не сладко в такой-то жаре!» – и Муся еще немного придвинулась к огню. «Но в тех краях, где джунгли и море, не может быть настолько жарко – с моря должен дуть хоть какой-нибудь ветер, да и вся одежда становится тяжелой от влажности. Была бы я на их месте, я бы сплела себе юбку из банановых листьев и сделала бы зонтик из большого лопуха. Потом смастерила бы сеть из лиан и лодку из половины пальмового ствола и отправилась бы на закате ловить рыб и крабов. Крабов ловить просто, достаточно найти крабью норку побольше и быстро-быстро копать, пока краб не успел проснуться и не закопался еще глубже. Наверное, можно было бы прокопаться за крабом через всю земную кору, но краб хитрый, он умеет копать не только вниз, но и вбок, и может выйти через соседнюю крабью норку, тогда уж его не догнать.»

Заскрипела дверь в прихожей – это вернулся папа. «Наверное, елку принес, – улыбнулась Муся, – будем наряжать. Если бы я жила у моря, я бы наряжала елку разноцветными цветами и бабочками. Я бы вплетала цветы в ветки, и бабочки бы сами прилетали на них покормиться нектаром. И елка покрылась бы мерцающим движущимся ковром. Только растут ли там елки? Навряд ли. Зато растут пальмы, но их наряжать не надо, они и так всегда нарядные, усеянные бабочками и цветами, а вместо гирлянд на них висят узорчатые змйки. Наверное, это очень опасно, поэтому приморские жители держатся подальше от всего яркого и узорчатого – зато сами раскрашивают себя, как могут, чтобы другие живые существа посчитали их ядовитыми и побоялись их трогать.»