— Да кто его поджег-то? Наши же военные.

— Нет, Англия и Америка. Они как раз и подожгли.

— Да, в последнее время распространена подобная точка зрения. Но интересно, что в свое время с этими агрессорами вступили в союз и даже заключили японо-английский договор... Любопытно получается.

— Э, оставим историю для учёных. Ладно, не будем спорить. Но мне противно этакое равнодушие всех этих господ либералов. Народ, утративший идею национального самосознания,— Неполноценный народ, это нация второй категории. Такому народу самое подходящее жить в колониях. Впрочем, я думаю, что ты и сам, когда послужишь в армии, поймешь все по-другому,

— Да, собираюсь хорошенько обо всем поразмыслить.

Тайскэ с холодным лицом смотрел на звезды. Кунио снял гэта^*, поднялся па веранду и, бесцеремонно топая ногами, прошел к себе, на второй этаж.

Его комната была битком набита вещами, имеющими отношение к авиации. Здесь были серебристые модели самолетов, схемы моторов, многочисленные фотографий, аэронавигационная карта, компас. В центре всего этого нагромождения предметов стояла кровать и горела лампа под зеленым абажуром. Это была комната настоящего офицера воздушного флота.

В колледже Кунио начал увлекаться всем, что только было связано с армией. Военные власти прикрепили к колледжам офицеров действительной службы, которые со всей строгостью проводили с учащимися тренировочные занятия. Все университеты и институты Японии были превращены в полувоенные учебные заведения. Какие-нибудь пятнадцать лет назад японское студенчество было настроено революционно; теперь же .милитаристы стремились подчинить молодежь своему влиянию. За эти пятнадцать лет военные круги всецело подчинили себе всю систему образования. Под мощным воздействием этой системы революционные настроения молодежи были подавлены.

Военные руководители в первую очередь добились права решающего голоса в правительстве, затем похитили свободу слова в парламенте, с помощью жандармерии поставили Под свой контроль мышление народа, а в тех случаях, когда эти испытанные средства не помогали, прибегали к тайным убийствам. Так были уничтожены последние остатки свободы. Военизировать учебные заведения, значит военизировать весь народ. В 1939, в 1940 годах все области общественной жизни Японии — политика, экономика, идеология, культура — подчинялись военщине, следовали ее приказам.

Вполне понятно и, может быть, даже закономерно, что Кунио Асидзава, воспитанный в такую эпоху, был пропитан идеями милитаризма. Ведь его поколение не знало иного образа мыслей. Двадцать лет достаточно для государства, чтобы подготовиться к новой войне. На протяжении двадцати последних лет военные круги руководили общественным мнением в Японии, управляли народом и сумели наконец направить душу народа в русло одного большого потока. Восприимчивый, легко поддающийся чужому влиянию, Юноша был не в состоянии самостоятельно выбраться из увлекавшего его могучего течения. Его сознанием и поступками руководили другие. И при этом он сам не замечал постороннего вмешательства в свою жизнь. Подобно тому, как глубоководное рыбы и морские животные не чувствуют страшной силы давления воды, так и Кунио Асидзава, выросший и воспитанный в обстановке беспощадного гнета военщины, не замечал ничего ненормального в своей жизни.

Его старший брат еще застал тот период, когда революционное движение захватывало и волновало студенчество; именно поэтому он постоянно ощущал на себе гнетущую тяжесть военного режима. Его отец и дядя Киёхара обладали свободной, независимой душой; оставаясь в стороне от потока, увлекавшего за собой всю страну, они следили за событиями холодным, трезвым взглядом.

Их называли «не сотрудничающими», «предателями родины». В феврале 1939 года реакционеры в парламенте обрушились на профессора Минобэ за его теорию о земном происхождении императора, а вслед за этим военные круги провозгласили «божественность структуры японского государства». С этих пор свобода мысли в Японии была уничтожена окончательно и бесповоротно. А Юхэй Асидзава и Сэцуо Киёхара, сохранившие старые представления о свободе, стали именоваться «антипатриотами», «предателями отечества»,

У себя в комнате Тайскэ сразу лег в постель.

— Кажется, я все-таки порядком устал сегодня. Ну ладно, завтра будь что будет, а сейчас надо спать.

За белым пологом от москитов, обмахиваясь веером, сидела Иоко. Неяркий свет настольной лампы отбрасывал мягкие тени на лицо мужа. Знакомое лицо, твердое, мужественное и вместе с тем светившееся любовью и лаской. Думая о том, что завтра нужно расстаться с ним, Иоко не отрываясь, долго смотрит на мужа.

— Что ты там делаешь? — не открывая глаз, спросил Тайскэ.

— Ничего. Спи.

— А ты?

— Я еще посижу немного.

Иоко все еще не пришла в себя. Днем, несмотря на уговоры мужа, она все-таки ходила к генералу Хориути, но не застала его дома; ей так и не удалось осуществить свой план. Даже сейчас она все еще ощущала нервное напряжение. Почему ее муж должен идти на войну? Иоко никак не могла этого понять. Призыв в армию — это приказ государства. Но разве государство имеет право губить жизнь человека? Если на свете действительно (установлен такой бесчеловечный порядок, то государство, скорее всего, ее враг. И тогда государство безусловно враждебно по отношению ко всем женщинам. Но если это так, если государство является врагом для всех женщин, имеющих мужей, то почему же нельзя противиться такому ненормальному порядку, почему нельзя протестовать?

Иоко была не в состоянии постичь это. До сих пор она смотрела на призывников совершенно равнодушно, не проявляя никакого интереса к их судьбе. Но теперь, когда призывную повестку получил ее муж, у нее зародилось сомнение относительно власти и могущества государства. И ей казалось, что" она не сможет обрести покой, пока это сомнение не будет разрешено.

Ее мучило скверное предчувствие. Сквозь сетку полога спящий муж казался ей мертвым. Иоко вдруг показалось, будто она проводит ночь у тела покойника, как предписывает обряд. Ей стало жутко при мысли, что эта иллюзия станет когда-нибудь явью, и она задрожала от страха.

Тихонько приподняв полог, она приблизилась к Тайскэ и сверху вниз взглянула на него. Он дышит ровно, спокойно. Невыносимое одиночество охватило Иоко при виде спокойно спавшего мужа.

— Ты спишь, Тайскэ? — спросила она.

Он не ответил.

— Не спи, я не хочу, чтобы ты спал, проснись, проснись! — Иоко упала к нему на грудь и впервые за сегодняшний день зарыдала.

Во второй половине следующего дня Иоко вместе с Тайскэ села в поезд, чтобы проводить его до полка в Сидзуока, куда он был направлен. До Сидзуока было четыре с лишком часа езды. Приехав туда, они сняли номер в гостинице, провели последнюю ночь вместе, а утром Иоко проводила Тайскэ до проходной будки. Потом они попрощались, и Иоко, взяв ботинки и костюм мужа, отправилась в обратный путь. Возвращаться одной с этими знакомыми, дорогими ей вещами, которые каждый день носил Тайскэ, было так скорбно, как будто она и в самом деле уже стала вдовой. Одетый в военную форму, Тайскэ выглядел как чужой, незнакомый солдат и нисколько не походил на ее всегда приветливого, ласкового мужа.

Всю дорогу до Токио она не проронила ни слова.

«Если так надо — что ж, я готова терпеть разлуку»,— думала Иоко. Но чтобы смириться с чем-нибудь, каждому человеку нужны достаточно веские основания. Пусть ее убедят, пусть приведут ей действительно обоснованные доводы, и если только она окажется в состоянии понять их— что ж, она готова смириться... Иоко даже хочется, чтобы кто-нибудь убедил ее в правильности того, что случилось. Пока ей не станет все ясно, она не сможет успокоиться, не сможет избавиться от мысли, что у нее попросту украли, отняли мужа.

Иоко ненавидит все неопределенное, половинчатое. В ее жизни все должно было быть ясно, прозрачно, как хрусталь. Ей были отвратительны ложь, грязь, моральная нечистоплотность. Иоко редко мирилась с обстоятельствами и не прощала людям их слабости. У Тайскэ. была беспокойная жена, не из тех, которые кроткой нежностью убаюкивают сердце мужа. И все-таки Иоко> была умная женщина, чистая и безупречная.