Юхэй Асидзава разговаривал с сидевшей рядом знакомой гейшей о праздничном спектакле в честь артистов Дандзюро и Кикугоро, состоявшемся на днях в театре Кабуки. Днем давали пьесы «Ворота Хуанмын», «Шесть поэтов», «Нао-самурай», вечерняя программа состояла из комедии «Муж-заика» и драматических пьес «Бэнкэй на корабле» и «Таскэ Сиобара».

— Ах, сэнсэй, неужели лошадь и в самом деле настолько понимает переживания человека? Мы с приятельницей рыдали навзрыд....

Юхэй, улыбаясь, слушал наивную болтовню молоденькой гейши. В комнате царило непринужденное веселье, даже Сэцуо Киёхара, расстроенный недавней стычкой в информбюро, постепенно развеселился. В эти суровые времена не часто выдавался такой отрадный, беззаботно-веселый вечер.

XIX

За завтраком Юмико почти не дотронулась до еды.. С наступлением лета у нее заметно ухудшился аппетит, она сильно похудела.

— Так нельзя, Юми, ты захвораешь,— говорила мать., Впрочем, сама госпожа Сакико тоже до неузнаваемости исхудала и поседела после смерти младшего сына. Мать понимала, отчего так осунулась Юмико. Ясно, что девочка думает только о Кунио, ее гложет тоска и тревога. У матери сердце сжималось при виде печального, повзрослевшего личика дочери, которая, сидя за утренним завтраком, рассеянным, отсутствующим взглядом смотрела на цветущие в саду ярко-желтые хризантемы. В свое время госпожа Сакико воспротивилась обручению дочери с Кунио, теперь опа готова была раскаяться в этом.

— Что, в колледже по-прежнему много работы?

— Много. Прямо конца не видно. Заказы все поступают; сейчас скопилась целая груда... Но зато мы вышли на шестое место среди всех женских колледжей Токио!

— Все это хорошо, но надрываться на работе тоже не следует. Всякому делу надо знать меру.

— Но, мама,— ответила Юмико, все так же глядя куда-то в пространство,— ведь солдаты на фронте не думают об отдыхе, когда воюют.

— Все это так, и все же...— Мать не знала, что отвечать.

Юмико говорила о Кунио. Ее любимый рискует жизнью на фронте, а она, Юмико, готова умереть, чтобы доказать свою преданность Кунио. Ему угрожает смерть в воздушном бою, а Юмико отдаст свою жизнь на трудовом фронте. Что-то твердое, упорное, какая-то решимость, идущая из самой глубины сердца, чувствовалась в этой юной, хрупкой девушке, которой едва исполнилось двадцать лет. И мать, пораженная этим непоколебимым упорством, с невольным удивлением смотрела на дочь.

Сама Юмико не могла бы определенно сказать, работает ли она из патриотических чувств, чтобы помочь воюющей родине, или отдает все силы труду потому, что любит Кунио.

Высадка американских войск на острове Атту, гибель командующего военно-морским флотом Ямамото означали для Кимико лишь то, что ее возлюбленному угрожает опасность. У нее замирало сердце от страха за Кунио.

Каждое письмо Кунио заставляло ее трепетать от страха. Эти письма, приходившие с фронта, наполняли ее безмерным ужасом. Подробно описывая опасности, которым он подвергался, Кунио будил мучительную тревогу в сердце влюбленной девушки. Заставляя Юмико тревожиться о себе, он бессознательно стремился привлечь и удержать ее сердце.

Вчера вечером она получила письмо со штампом военно-полевой почты. Прочитав его. Юмико не сомкнула глаз почти до рассвета. Страшное это было письмо.

«Я пишу тебе с нашей базы, только поднявшись с постели. Как я счастлив, как безмерно я счастлив, что остался в живых! Пишу это письмо с перерывами, так как еще не вполне окреп...

Пять дней тому назад я получил приказание нести охранение побережья. Мы вылетели после полудня. Под вечер, выполнив задание, я возвращался на базу и на обратном пути попал в густую облачность. Три часа я летел во мгле, среди облаков, а когда наконец выбрался из сплошного тумана, солнце, которое здесь, как и всюду на юге, садится очень быстро, уже закатилось, и я совершенно потерял ориентировку.

Пока я, по возможности снизившись, ползал над океаном, горючее кончилось. Наконец я увидел очертания маленького островка и белую пену прибоя, заметную даже сквозь ночную тьму. Пришлось сделать вынужденную посадку на воду вблизи от берега. Вместе с моим боевым другом мы вплавь добрались до земли.

Когда рассвело, оказалось, что поблизости нет ничего похожего на человеческое жилье. Целых два дня мы шли наугад, продираясь сквозь заросли джунглей. Двое суток ничего не ели и не пили. Только вчера на рассвете заметили поселок туземцев. Они оказали нам помощь, и к вечеру мы наконец добрались до базы. Все наши личные вещи были уже собраны и запакованы — нас считали погибшими.

При мысли, что я все еще жив, на душе становится так отрадно! Я не надеюсь, что сумею еще раз ступить на землю родины.

Но если бы, паче чаяния, мне удалось вернуться, удалось остаться в живых... Нет, не надо мечтать об этом. Все равно мне суждено погибнуть... Обстановка на фронте в районе Новой Гвинеи и Соломоновых островов очень тяжелая. Здесь решаются судьбы Японии. Придет час, и настанет наш черед выступить в бой. Что ж, я готов к этому. Я буду сражаться за тебя, Юмико, и погибну в бескрайних просторах неба, молясь за твое счастье. О, если бы после смерти я мог стать неугасимой звездой на небосводе, чтобы сверху любоваться мирной жизнью, которая станет твоим уделом...»

Когда завтрак был окончен и Юмико вышла из-за стола, госпожа Сакико сказала мужу:

— Послушай, если девочка и дальше будет так надрываться па работе, это кончится плохо! Она заболеет, вот увидишь!

Профессор Кодама уловил упрек в словах жены.

— Давай заберем ее из колледжа,— продолжала госпожа Сакико,— все равно их там ровно ничему не учат, занятий никаких нет... Просто превратили всех учениц в работниц.

Вместо ответа профессор пробормотал что-то неопределенное.

— А летние каникулы у них будут? — не успокаивалась госпожа Сакико.

— Юмико говорила, что во время каникул они будут работать, но уже по-настоящему.

— Ни в коем случае! Это уж чересчур! — закричала мать.— Если она не отдохнет летом, она свалится. Говорю тебе, она умрет, наша Юми!

Но отец знал, что этот тяжелый труд морально поддерживает дочь. Только те, кто непосредственно помогал войне, имели право спокойно смотреть людям в глаза.

Профессор снял со стены белый халат, надел его и, с сигаретой в зубах, не спеша направился по крытой галерее в лечебницу. Он шел откинув плечи, слегка выставив живот, усталой походкой немолодого человека.

В приемной уже ожидало несколько пациентов. Профессор заметил бедно одетую старушку с мальчиком-внуком. Время от времени они приходят в лечебницу,, хотя ни разу не заплатили за лекарство. У ребенка хроническое заболевание почек. Лимфатические сосуды тоже, очевидно, затронуты... Проходя мимо, профессор остановился и улыбнулся старушке и мальчику.

— Опять самочувствие ухудшилось?

— Ох, господин доктор, вот уже три дня, как ничего в рот не берет!.. И столько возни с этим ребенком, горе одно! Все равно, наверное, ему уже не поправиться, остались кожа да кости...

Краем уха прислушиваясь к этим знакомым жалобам, профессор приказал сестре позвать Юмико. Юмико вошла в кабинет, готовая к уходу в колледж.

— Ты меня звал, папа?

Отец набирал в шприц какую-то жидкость.

— Сядь-ка сюда на минутку.

Девушка послушно расстегнула пуговку манжета и молча завернула рукав блузки. Рука у нее была тонкая, с белой гладкой, как будто прозрачной, кожей. Было что-то жалобное, хрупкое в этой недостаточно округлой, недостаточно упругой руке.

Отец, обвязав предплечье дочери резиновой трубкой фонендоскопа, ввел иглу в тонкую голубоватую вену, просвечивавшую в сгибе локтевого сустава. Брызнула темно-красная кровь, тонкой струйкой проникла в раствор и повисла в нем красной каплей.

Отец, нагнувшись над рукой дочери и плавно нажимая на шприц, тихо проговорил:

— Послушай, Юми, что, если бы ты недельку-другую побыла дома? Можно ведь отдохнуть немножко...

— Нельзя, папа! — испуганно-напряженным голосом ответила Юмико. Но вдруг в горле у нее защипало, и глаза затуманились слезами.