...Ах, если б я мог сесть в поезд и примчаться к тебе! Но такое желание теперь тоже недопустимая роскошь. А я отказываюсь от всяких излишеств и отдаю себя на неопределенное время служению родине. Ты тоже должна отказаться от всякой роскоши и работать в тылу во имя империи! Пусть мы на время разлучены, но нас связывает общая цель — спасение Японии. Так мы переживем это трудное время. Тех, да, только тех, кто сумел все стерпеть, ожидает прекрасное будущее! Где бы я ни был — буду ли я летать под небесами Малайи, или любоваться луной здесь, в Касумигаура, я никогда тебя не забуду. Жди меня, Юмико! Я обязательно вернусь! Вернусь только к тебе, непременно, хотя бы в виде горстки белых костей в ящике из павлонии...»

Это первое письмо заставило Юмико изменить все свои планы. Ей казалось, будто она получила от Кунио приказание. Письмо любви стало для нее заповедью, более нерушимой, чем любой другой приказ.

Весной этого года Юмико собиралась держать экзамен в музыкальную школу и усиленно занималась игрой на рояле. Но когда «отечество в опасности и решается вопрос его жизни и смерти», занятия музыкой, пожалуй, тоже следует отнести к числу недопустимых излишеств... «Ведь он же отказался от всех своих планов, все бросил и пошел воевать, рискуя жизнью,— думала Юмико.— Я тоже должна трудиться в тылу, иначе мне стыдно будет взглянуть ему в лицо, когда он возвратится!» Ей вспомнился лозунг: «Для империи пожертвуем всем!» Она должна учиться в колледже и одновременно работать...

В сущности, все это было не больше чем красивые мечты Юмико. Девушки вообще склонны все идеализировать. Опа не понимала всего ужаса войны, не представляла, что, собственно, означают слова «гибель империи». Юмико была еще далека от реальной жизни. Красивые призраки застилали перед ней действительность. «Восточно-азиатская сфера совместного процветания» — эта предельно абстрактная, чисто пропагандистская формула воспринималась ею как прекрасное завтра. Засилье военщины, постепенно отнимавшей у народа свободу, еще не причинило ей горя. Потребуется еще несколько лет, прежде чем опа почувствует весь ужас, всю трагедию, порожденную этой бурей...

Асадзиро Накамура, начальник особого отдела полиции, получил от неизвестного ему молодого человека по имени Кунио Асидзава тайный донос, в котором сообщалось о либеральных умонастроениях директора журнала «Синхёрон» Юхэя Асидзава, о существовании целой группы его единомышленников, разделяющих эти настроения, и об антивоенных, антимилитаристских тенденциях издаваемого ими журнала. Однако Накамура не спешил принимать какие-либо меры па основании полученной информации. Сведения, о которых сообщалось в письме, не были тайней для высшей японской полиции, которая недаром гордилась, что не имеет себе «равных в мире». Накамура ограничился тем, что добавил несколько новых имен к списку, который давным-давно уже был у него составлен.

Однако то обстоятельство, что автор письма был младший сын директора журнала «Синхёрон», невольно заставило его улыбнуться. Это было еще одно свидетельство -победы полиции. Почва явно уходила из-под ног господ либералов. Накамура получал множество подобных доносов. Он даже пришел к заключению, что «японцы — нация, от природы склонная к тайным доносам». Такой национальный характер — «склонность к доносам» — чрезвычайно облегчал высшей полиции ее деятельность. Торговцы доносили на торговцев, фабриканты — на фабрикантов, подруги — на подруг. Все они болели душой за родину, пеклись об успешном окончании войны и действовали якобы исключительно по велению долга, но истинной подоплекой таких доносов всегда являлось стремление нанести ущерб другому человеку. Бывали даже случаи, когда социалисты доносили на социалистов. Именно благодаря тому, что в силу этих подлых, низменных побуждений в полицию поступало множество сведений, ей и удавалось осуществлять свою деятельность, создавшую ей репутацию «первой в мире».

Спустя два месяца, после получения доноса Асадзиро Накамура вызвал в полицию директора журнала «Синхёрон» Асидзава и главного редактора Окабэ. Стояла ранняя весна. Ветви ив на берегу рва, окружавшего дворец, покрылись мелкими почками, у воды распускались цветы.

Ровно в десять часов вызванные вошли в кабинет. Подождав, пока они усядутся напротив его стола, Накамура вытащил из ящика пачку папирос и не спеша закурил.

— Ваш «Синхёрон», господа, ставит меня в крайне затруднительное положение...— сказал он.

— Разве? — ответил Кумао Окабэ.— В последнее время направление журнала заметно изменилось. Насколько я могу судить, он стал значительно лучше.

— Нисколько! Если так пойдет дальше, то в недалеком будущем ваш журнал, господа, придется, увы, закрыть.

— Но почему же?! В прошлом номере мы поместили

прекрасную статью «Тоталитаризм и ограниченность либеральных теорий».

На столе начальника лежало десять томов журнала «Синхёрон». Он вытащил из пачки номер за прошлый месяц и бросил его через стол Окабэ. Тот открыл журнал— вся статья пестрела красными карандашными пометками.

— Это не что иное, как пропаганда либерализма. Если вы считаете эту статью хорошей, это само по себе уже наводит на размышления!

— В таком случае, как вы оцениваете статью Тэйдзо Тайра «Продвижение на юг» и Кандзи Исихара «Миссия Японии в Азии»?

— Прекрасные статьи. Но не думайте, что, поместив одну-две такие статьи, вам удастся ввести в заблуждение цензурные органы. В вашем журнале постоянно сотрудничают заядлые либералы или бывшие левые. В такое чрезвычайное время, которое мы сейчас переживаем, было бы недопустимо позволять им активно действовать.

— Кого вы имеете в виду? Дайте нам указания, и мы постараемся быть внимательными в этом отношении.

— Вы всё отлично понимаете и без моих указаний. У нас имеются обо всем точные сведения, а вы, руководители журнала, можете сделать, что надо, и без нашей указки.

Накамура вытащил из ящика стола папку в черном переплете и начал просматривать содержимое, быстро перелистывая страницы. Очевидно, это были материалы о людях, заподозренных в либерализме.

Директор Асидзава молча курил, не вмешиваясь в разговор и предоставив вести беседу редактору Окабэ. По его виду казалось, будто он испытывает сильнейшую скуку. Лицо сохраняло бесстрастное выражение, можно было подумать, будто он вовсе не замечает сотрудника полиции. Такое поведение бесило начальника отдела. Либералы часто держали себя подобным образом. С этой породой людей всегда бывало труднее всего справиться.

— В вашем журнале,— сказал он, с ненавистью уставившись на Юхэя,— дело доходит до того, что сам директор, специально собрав всех служащих, открыто заявляет, что будет до конца отстаивать идеи либерализма, и наставляет сотрудников в таком же духе. Да и содержание журнала соответствующее. Любопытно, до каких пор вы будете гнуть эту вашу линию?

Очевидно, полиция была в курсе всех дел редакции. Асидзава только усмехнулся горькой усмешкой, поглаживая пальцами подбородок. То, что он не пытался оправдываться, еще больше взбесило начальника отдела. Не желающие подчиниться властям всегда вызывают ненависть у власть имущих.

— Да, вы пытаетесь отстаивать ваши идеи, но общество уже отвергает и эти идеи, и вас самих,— произнес он.— Да что общество, даже близкие, родные отворачиваются от вам подобных, и это вполне закономерно. Господину директору, наверное, ясно, что я имею в виду?

— Нет, не ясно.

Накамура засмеялся, сощурив глаза за стеклами очков. Потом вытащил из нижнего ящика' стола пачку писем, порылся в ней, извлек из пачки один конверт и бросил его перед Юхэем.

— Взгляните, это любопытно, уверяю вас.

Он исподлобья пристально наблюдал за выражением лица Юхэя профессиональным взглядом жандарма.

Почерк на конверте показался Юхэю знакомым. Когда, перевернув конверт, он увидал подпись Кунио, ему стало все ясно. Острая боль, как будто в грудь вонзилось копье, пронизала все его существо. В одну секунду ему вспомнился вечер накануне отъезда Кунио и их спор.