Короткое стандартное послание объясняется, может быть, юношеской застенчивостью, но совершенно очевидно, что, если бы в душе Кунио сохранились прежние чувства, он адресовал бы свое письмо не профессору Кодама, а непосредственно Юмико. Юности всегда свойственно непостоянство, даже когда жизнь протекает в нормальных условиях, а тем более в тяжелых испытаниях долголетней войны.

Не удивительно, что чувства Кунио изменились,— в конце концов это, может быть, даже закономерно. Иоко понимала, что происходит в его душе.

— Если бы только Юмико поскорее поправилась...— вздохнула мать.

— Какое все-таки счастье, что он вернулся целый и невредимый...— сказала Иоко.—Представляю себе радость госпожи Аеидзава. Надо бы пригласить их к нам.

— Да, „конечно. Но хорошо ли это будет для Юмико?

— Что ты хочешь сказать?

— Не повредило бы это ей. Она разволнуется, и опять температура подскочит...

— А мне кажется — наоборот. Встреча с Кунио пробудит в ней душевную энергию, и ей, может быть, станет лучше, чем мы думаем.

— Хорошо бы... но если, как ты сама сейчас сказала, его намерения изменились, боюсь — это будет для нее тяжелым ударом...

— Ну, надо думать, он не станет заводить разговор на такую тему, пока она больна. Ничего, мама, все будет хорошо, вот увидите. Я отвечу ему письмом. Надо бы сходить лично поздравить, но...

— Нет, нет, и не думай. Тебе еще нельзя выходить из дома.

— Пойду скажу Юмико! — поднялась Иоко.

— Подожди минутку... Стоит ли говорить?

— Не беспокойтесь, мама!

— Не слишком ли это внезапно?

Иоко посмеялась над чрезмерной осторожностью матери. В какой бы форме ни сообщить Юмико о возвращении Кунио, эта весть, несомненно, будет для нее неожиданной. Иоко положила открытку за пазуху кимоно, бросила взгляд на спящего ребенка и, неслышно ступая, вошла в комнату больной.

Юмико не спала. Она лежала на спине, следя глазами за белыми клубами пара, вырывавшимися у нее изо рта при каждом выдохе. Взгляд у нее был отсутствующий, бездумный. Она лежала так тихо и неподвижно, что казалось, будто жизнь уже наполовину ее покинула. Исхудалые щеки девушки побледнели, на восковом лице странным контрастом выделялись ярко-красные губы.

Увидев входящую Иоко, она не пошевелилась, только глаза ее обратились к сестре. Прошло всего двадцать дней с тех пор, как Иоко стала матерью, но вся ее фигура преобразилась, стала удивительно женственной и округлой, даже кимоно сидело на ней совсем по-другому; от нее так и веяло материнством. Какая-то совершенно особая жизненная сила, казалось, переполняет все ее существо.

Иоко не успела еще промолвить ни слова, как больная инстинктивно насторожилась.

— Что-нибудь случилось?

— Да. Угадай!

— Не знаю.

Иоко приложила обе руки к груди.

— Ну, как ты думаешь, что я тебе принесла?

Лицо Юмико дрогнуло, в нем появилось едва уловимое напряжение.

— Письмо?

Весело улыбаясь, Иоко кивнула.

— Неужели он вернулся?..— одними губами прошептала Юмико.

Потом она медленно, иероглиф за иероглифом, прочитала открытку Кунио Асидзава, точно пыталась разглядеть в этих стандартных, ничего не говорящих сердцу словах тайну, скрытую в душе любимого человека. Открытка была адресована отцу. Какая догадка мелькнула в сознании больной? Этого Иоко так и не поняла.

— Значит, он жив...— медленно проговорила Юмико, вертя открытку тонкими, исхудалыми пальчиками.

— Твои молитвы дошли до бога...— ответила Иоко старой традиционной поговоркой. Это был самый подходящий ответ в данном случае.— Теперь ты тоже должна поскорее выздоравливать... слышишь, Юми?

Младшая сестра улыбнулась и кротко кивнула, как послушный ребенок. Слишком уж покорно она согласилась,— не чувствовалось в этом согласии никакой душевной энергии, никакого желания бороться с болезнью. Что-то безнадежное сквозило в выражении ее лица; казалось, девушка готова покорно склонить голову перед любым жизненным испытанием — в том числе и перед болезнью. Известие о возвращении Кунио не вызвало у Юмико приступа бурной радости, как опасалась госпожа Сакико.

— Он, наверное, скоро придет к нам. То-то радость будет! Так что ожидай гостя, Юми!

— Ты думаешь?..

— Конечно! Если бы я могла, я сама пошла бы к Асидзава, но мне еще нельзя выходить, так что придется ограничиться письменным поздравлением.

Больная закрыла глаза и, прикрыв лицо одеялом, некоторое время о чем-то размышляла, потом вдруг неожиданно отчетливо и твердо произнесла:

— Пусть не приходит... Так будет лучше.

Иоко мгновенно поняла смысл этих слов. От жалости к сестре она некоторое время не в состоянии была произнести ни слова. Очевидно, эта короткая открытка о многом сказала Юмико. Расставшаяся со всеми мечтами сестренка, как видно, уже не обладала ни физическими, ни душевными силами, чтобы вернуть и удержать любовь, ускользающую из рук. Человек, которого она так самозабвенно ждала, наконец-то вернулся, но Юмико уже ясно, какой бесплодной и напрасной будет их встреча. Больше того, эта встреча, возможно, станет началом окончательной и бесповоротной разлуки. Кто знает, может быть Юмико была бы более счастлива, оставаясь в неведении. По крайней мере она сохранила бы радость своей безответной, неразделенной любви...

Однако в тот же день, вечером, Кунио Асидзава сам явился с визитом. Слышно было, как он подошел к дому, бесцеремонно стуча каблуками по камням садовой дорожки, с силой распахнул дверь и так громко произнес: «Добрый вечер!»,— что голос его разнесся по всему дому. Госпожа Сакико почти бегом бросилась в прихожую.

— Здравствуйте! Вот и я! Давно нам не приходилось встречаться. Вернулся всего несколько дней назад. Явился навестить вас...— сказал он, все еще по-военному отчеканивая слова.

Попросив его обождать в приемной для больных, госпожа Сакико вернулась в столовую.

— Отец, Кунио-сан пришел! Ах, беда...

— Что таксе?;-. Отчего же беда?

— Да ведь Юмико... Не повредит ли ей такое волне- ние?

—- Что же делать... Ведь он гость...— шепотом ответил профессор, словно уклоняясь от всякой ответственности.

Иоко пошла к Юмико привести больную в порядок.

— Кунио-сан пришел!

Юмико уже знала. Она слышала его голос.

— Но ведь мне нельзя вставать, да? — хмуря брови, спросила она.

— Нельзя, конечно. Тебе нужен покой...

— Иоко, дай мне твою пудру... И гребень...

Иоко поспешно принесла из своей комнаты гребень, поправила прическу Юмико и надела ей на волосы сетку. Тем временем Юмико, не поднимая головы с подушки, повернулась на бок и торопливо открыла пудреницу., В этот момент старшая сестра почти завидовала младшей. Подумать только, тяжело больная, ' прикованная к постели женщина все-таки пытается прихорашиваться для встречи с любимым. Было что-то столь неприкрыто женское в этих лихорадочных откровенных приготовлениях, что Иоко невольно захотелось отвести глаза.

Все происходило точь-в-точь как в спектакле, когда декорации полностью установлены, точно определено место для каждого из артистов и после этого поднимается занавес. Оправили постель Юмико, убрали мусор возле жаровни и ящики с углем, разложили подушки для сиденья и наконец, когда кое-как улегся переполох, гостя пригласили войти.

Не успел Кунио перешагнуть порог, как обратился к Иоко:

— А-а, Иоко, здравствуйте! Вот я и вернулся... Рад видеть вас в добром здоровье! — все это он проговорил громко, не садясь, прямо с порога. Растерявшись от столь неожиданного приветствия, Иоко тоже упустила момент, чтобы опуститься на циновку и поклониться, как того требовали приличия.

— В самом деле, какое счастье, что ты вернулся здоровый и невредимый!—тоже стоя, ответила она. Этот юноша так вырос, что смотреть на него приходилось теперь снизу вверх, огрубел и, как видно, совсем отвык от правил вежливости.

Профессор Кодама и госпожа Кодама — все собрались в комнате больной. Юмико, лежа в постели, внимательно смотрела на рослого, энергичного Кунио, здоровавшегося с отцом и матерью. Затем он обернулся к ней.