Среди населения циркулировали самые невероятные слухи:

...Япония будет оккупирована. Наиболее безопасна территория Маньчжурии. Император тоже уедет в Маньчжурию.

... В префектуре Нагано, в местечке Мацуё, выстроены великолепные бомбоубежища, выложенные изнутри мрамором. Сюда эвакуируется император, там же будет последнее местопребывание Ставки.

...В случае высадки противника самым безопасным является район, наиболее удаленный от моря. Лучше всего эвакуироваться в префектуру Нагано, расположенную в самой широкой части Хонсю.

...Американцы начнут высадку десанта в Кудзюкури.

...Американцы высадятся одновременно в заливе Су-руга и в заливе Сагами. Начнутся военные действия, которые расчленят Японию на две части — на Восток и на Запад.

...Даже если неприятель оккупирует равнину Канто, война все равно будет продолжаться в горных районах; а так как превосходство японской армии в боях в горной местности не вызывает сомнений, то война примет затяжной характер.

...Японский воздушный флот располагает огромным количеством самолетов. Ждут только высадки неприятеля. Как только американцы высадятся в Японии, им будет нанесен мощный массированный удар...

Изверившись в сообщениях правительства, люди прислушивались к этим невероятным слухам, стараясь найти в них ответ на то, что следует делать и как жить дальше. В жизни не осталось ничего надежного, стабильного, ничего, на что действительно можно было бы положиться.

На побережье Кудзюкури, где, по слухам, ожидалась высадка американских десантов, в приморских деревнях разорили возделанные поля и соорудили аэродромы. Крестьян принудительно сгоняли на земляные работы, рыбачьим лодкам запретили выходить в открытое море.

24 ноября, после полудня, около семидесяти «Б-29» бомбили районы Ниси-Огикубо, Иосидзэндзи, Митака. Разрушен авиационный завод Накадзима.

30 ноября, на рассвете, около двадцати «летающих крепостей» бомбили Токио и район Токайдо.

3 декабря, в 2 часа ночи, около семидесяти «Б-29» снова бомбили окрестности Токио.

10 декабря, около девяти часов вечера, два самолета «Б-29» сбросили бомбы на Токио. Возникли пожары.

Воздушный налет 30 ноября заставил жителей Токио впервые понять весь ужас зажигательных бомб. Огонь полыхал так, что нельзя было подступиться. Десятки строений прямо на глазах сгорели дотла. И когда этот ужас проник в сознание, жители Токио устремились прочь из обреченного города.

В последующие девять месяцев жизнь в городе напоминала взбаламученное болото, была полна отчаяния и сумбура, когда неизвестно было, что тебя ждет завтра. Началось принудительное разрушение жилых строений, даже детей насильно привлекали к этим работам. Служащие, отправляясь на работу, надевали обмотки, у всех за спиной висели стальные шлемы, в рюкзаках лежал запас риса. Как только раздавался сигнал воздушной тревоги, электричество гасло, трамваи и поезда останавливались, призрак смерти придвигался вплотную. Продажу железнодорожных билетов ограничили, длинные очереди эвакуирующихся всю ночь напролет простаивали перед вокзалами, ожидая рассвета. Каждый вечер, словно по расписанию, несколько раз прилетали «Б-29».

Высоко-высоко во мраке неба сверкал в лучах прожектора серебряный самолет, казавшийся каким-то зловещим демоном, прилетевшим откуда-то совсем из другого, враждебного мира. Женщины и мужчины спали не раздеваясь; как только раздавался вой сирены, родители хватали детей и прятались в щелях, вырытых в . каждом дворе. И дети и взрослые, измученные бессонницей, страдали от нервного истощения.

Низменность человеческой натуры никогда еще не выступала так обнаженно. Все стали врагами друг другу. Уступить хотя бы на один шаг — означало погибнуть, потерять шанс на спасение. Сесть в поезд, получить продукты по карточкам, достать пачку пайкового табаку—все давалось в постоянной повседневной борьбе. Чтобы выжить, не оставалось ничего другого как бороться с ближним и победить в этой схватке. Мораль, долг, гуманность стали только помехой в борьбе за жизнь. Правительственные чиновники были беспощадны, как тюремщики, торговцы алчны, как старуха у переправы через Сандзугава^*.

И каждый прожитый день был сущим адом.

В эти страшные, тревожные дни обвиняемых по «иокогамскому делу» перевели в тюрьму предварительного заключения, в пригород Иокогамы — Сасагэ. Здесь они избавились, правда, от истязаний, которым подвергались в тайной полиции, но здоровье у всех было расшатано. Этой же зимой умер Иоситаро Вада. Однажды утром его нашли в камере мертвым. Скрюченный труп лежал на полу. Вада болел туберкулезом, но болезнь была не настолько серьезной, чтобы привести к смерти. Его брат, приехавший в тюрьму, чтобы забрать тело, произнес одно лишь слово: «Замерз».

Вскоре после этого умер Харуё Асаиси. Он еще до ареста болел туберкулезом. В тюрьме болезнь обострилась. Накануне смерти он вышел во двор на прогулку.

Когда наступало время прогулки, сторожа с бранью выгоняли заключенных из камер. Около часа узники ходили по тюремному двору, поднимая и опуская руки, чтобы хоть немного размяться. Во время такой прогулки Асаиси прошептал Кумао Окабэ:

— Я чувствую себя плохо, наверное больше не смогу выйти...

На следующее утро его труп вынесли из тюрьмы. По заключению врача, смерть последовала от удушья, вызванного кровоизлиянием в легкие. Асаиси так исхудал, что его тело напоминало сухое дерево. Под кожей не-осталось даже тончайшего жирового слоя.

В тюрьме заключенные делились на три категории — А, Б, В: А — «идеологические» преступники, Б — арестованные за воровство и другие уголовные преступления, В — спекулянты. В случае опасности при воздушном налете в первую очередь подлежала освобождению из тюрьмы категория В, затем обеспечивалось укрытие категории Б, что же касается категории А, то в отношении ее существовало секретное указание: оставлять всех «идеологических» преступников в камерах—уводить их в убежище запрещалось.

Поэтому «идеологические» преступники совершенно равнодушно относились к вою сирены, возвещавшей о воздушном налете. Глядя в маленькое, забранное решеткой окошко на летящие по ночному небу самолеты и преследующие их серебристые ленты прожекторов, они думали о своих семьях, находившихся от них недосягаемо далеко. Надежду на освобождение они уже потеряли. Все помыслы были сосредоточены исключительно на еде. Они жили, каждый день глядя в глаза смерти.

В эту зиму холод стоял особенно жестокий. Древесного угля по карточкам почти не выдавали, газ включали нерегулярно, а купить топливо было негде — лавки давно уже перестали торговать дровами и углем. Люди кое-как перебивались, дрожа от холода и голода, под непрерывной угрозой воздушных налетов.

Когда с наступлением сумерек над городом раздавалось завывание сирены, улицы мгновенно погружались в полную темноту. Во мраке слышался стук — дежурные разбивали слой льда в бочках с водой, заготовленной

на случай пожара. Радио отрывисто сообщало об обстановке в районе Токио: «Один самолет противника движется к северу над заливом Сагами. Кроме того, замечен один вражеский самолет в южной части залива...»

В такие ночи Иоко всегда стояла в воротах больницы, в пальто, в брюках, в стальном шлеме па голове, с противогазом у пояса, с длинным багром в руках. Холод заползал за воротник, поднимался от земли по ногам, беспощадно пронизывал насквозь, леденя дрожащие губы. В призрачном свете звезд искрился гравий на замерзшей дороге, не проходило и десяти минут, как вода в бочке снова затягивалась коркой льда.

Иоко стояла неподвижно, закрыв глаза, прислушиваясь к голосу диктора, неясно доносившемуся из соседнего дома. Так провела она и прошлую ночь. И позапрошлую. Ночь за ночью, дрожа от холода, она стояла на улице, думая не столько об отражении воздушного налёта, сколько о том, как глубоко, как бесконечно она несчастна.

Ей представлялась как бы со стороны ее собственная жалкая, измученная фигура, и в сердце закрадывалось отчаяние. Как-то раз в одну из таких ночей, спрятавшись в тени живой изгороди, Иоко украдкой заплакала. Теперь, когда она стала такой жалкой и невзрачной, к чему еще упрямиться и сопротивляться? Разве не все равно, что с ней будет? Пусть завтра она пожалеет об этом, но если можно хоть чем-нибудь скрасить сегодняшний день, и то хорошо... Сегодня вечером к ней снова зашел Уруки. Она встретила его холодно, как всегда, Уруки долго смотрел на нее ласковым взглядом, а потом ушел, не рассердившись за холодный прием. Раньше она гордилась тем, что отвергает его любовь. Она считала, что так будет лучше. Но сейчас, глубокой ночью, на покрытой инеем улице, придавленная тяжестью стального шлема, она чувствовала, что мужество ее покидает.