Иоко, закрыв глаза, отрицательно покачала головой. Вся ее фигура выражала упорный, непримиримый отказ. Она не хотела ни слушать, ни понимать.
— Хорошо, тогда позвольте задать вам только один вопрос...— сказал Уруки,— Вы ни за что не хотите стать моей женой. Я не смею настаивать. Вы отказали мне, я вынужден смириться с этим. Но скажите, может быть у вас есть человек, которому вы доверяете больше, чем мне? Вы не верите в любовь, не верите в жизнь. Но как же вы живете, что дает вам силы прожить хотя бы, скажем, сегодняшний день? К чему вы стремитесь, о чем мечтаете? Должно же быть у вас что-то направляющее жизнь по определенному пути. Одно отчаяние не может руководить человеком.
Иоко казалось, будто слова Уруки хлещут ее как кнутом. Она низко опустила голову, как человек, которого бьют. В сумерках дождливого дня светлым пятном выступала белизна ее затылка и шеи. Уруки почувствовал раскаяние: он пришел просить о любви, а вместо этого между ними возник спор. Он осторожно дотронулся до плеча Иоко.
— Простите меня. Я вовсе не хотел ни в чем упрекать вас...
— Можете бранить меня как угодно,— покорно сказала Иоко,— всему виной я сама. Но только я ничего не могу. Я верю вам, вашему чувству, может быть только вам одному еще могу верить. Но мне хочется быть одной. Больше всего на свете я хотела бы спрятаться куда-нибудь далеко, прочь с людских глаз, и отдохнуть там, в тишине, вдали от всех... У меня нет никаких планов, никаких расчетов на будущее. Я и не пытаюсь во что бы то ни стало строить какие-то планы. Что будет завтра, что случится со мной, с родными — ничего я не знаю. Я просто покорно ожидаю свою судьбу. Что бы ни принесла судьба — новое горе или счастье,—- мне все равно. У меня больше не осталось ни желания, ни силы сопротивляться. Вы обо мне слишком хорошего мнения. Когда несчастья сыплются одно за другим, женщина уже перестает быть женщиной...
Уруки зажег новую сигарету и медленно закурил, глядя в окно. По стеклам все струились капли дождя. Уруки почувствовал, что устал, и невольно из груди его вырвался вздох. Небо заволокли тяжелые тучи, наступали ранние сумерки. Видно было, как за деревьями сада, в больнице, загорелся свет в кабинете профессора Кодама. Во втором этаже, прямо над кабинетом, находилась палата, где недавно лежал Уруки. И он подумал, что в то время Иоко еще не выглядела такой убитой.
— Как ваша служба? — спокойно спросил он.
— Думаю в скором времени бросить.
Он не стал допытываться о причинах. Иоко тоже не пояснила. Дальнейший разговор явно не клеился.
— Ну, я пойду.
Она медленно встала с кресла. Уруки подошел, сжал ее руку и сразу же отпустил.
— Я как будто специально явился, чтобы спорить... Сам не знаю, как это вышло...
— Ничего...— Иоко улыбнулась, и от этой улыбки бледность, покрывавшая ее лицо, стала еще заметнее.— В следующий раз поговорим о чем-нибудь более веселом,—с усилием добавила она, стараясь говорить как можно более беспечным тоном.
Уруки, завязывая шнурки дождевика, вышел на улицу под серебристые струи дождя. Заперев за ним дверь в прихожей, Иоко вернулась к себе в комнату. На душе у нее стало все-таки немного светлее. Отрадно было сознавать, что стоит ей захотеть, и вот он здесь — человек, всегда готовый принадлежать ей. Эта мысль вселяла спокойствие и надежду.
Юмико освободили от работы в патриотическом отряде, и она вернулась домой... Подруга по отряду проводила ее и помогла донести вещи. Когда Юмико появилась в прихожей, она обливалась холодным потом, в лице не было ни кровинки. Волосы, небрежно причесанные, спутанными прядями висели вдоль щек. Она так постарела и изменилась, что мать обмерла при виде дочери.
В последнее время у Юмико непрерывно держался легкий жар, а неделю назад открылось кровохаркание. В правом легком отчетливо проглядывалась каверна. После возвращения домой она почти трое суток спала беспробудным сном. Госпожа Сакико сидела у изголовья и, глядя на измученное лицо дочери, беззвучно плакала. Непосильно-тяжелый труд на протяжении целого года как червь источил юное, неокрепшее тело Юмико. Шея у нее стала такая худая и тонкая, что можно было пересчитать все жилки. Видно было, как в этих жилках напряженно пульсирует кровь. Война окончательно доконала девушку,— требуя «преданного служения до последнего вздоха», она не давала ни отдыха, ни мало-мальски достаточного питания.
Когда Юмико наконец очнулась от долгого, как летаргический сон, забытья, за окном сияло по-осеннему чистое, ясное небо, в саду ярко алели бархатцы. Жизнь сделалась безобразной, существование людей —ужасным, и только осень дышала своей обычной красотой и покоем.
Юмико долго любовалась цветущим садом, ей казалось, что она видит его впервые. Каждый предмет, попадавшийся на глаза, как будто излучал сияние, таким прекрасным он ей казался, таким ласковым, исполненным таинственного, большого значения. Последние цветы космеи, еще уцелевшие на кустах, казались ей самым совершенным созданием природы, в движениях кузнечика, прыгающего по земле, ей чудилась воля бога, сотворившего эту прекрасную осень. Теперь Юмико стала отщепенцем, выпала из рядов «борцов тыла». Всеми брошенная, покинутая, она потеряла отныне всякую ценность для государства. Но теперь Юмико впервые так полно поняла окружающий ее мир и всем своим существом самозабвенно наслаждалась этим прекрасным миром. Никогда еще не думала она с такой благодарностью о теплых лучах солнца, падавших из-под карниза кровли на изголовье ее постели. Заболев, она снова стала сама собой. Снова вернулись к ней кротость и простые человеческие, искренние чувства.
Юмико нисколько не раскаивалась и не огорчалась по поводу того, что лежит больная, когда все ее товарки и весь народ «трудятся для победы». Она выполнила свой долг до конца, насколько хватило сил. Она трудилась так же самоотверженно и самозабвенно, как все другие, и никому не уступала в работе. Она без возражений, покорно принимала всё призывы правительства. «Осуществим долг верноподданных!», «Ляжем костьми на трудовом фронте!», «Весь народ — как один человек!..» Без малейших сомнений девушка повиновалась этим жестоким приказам и трудилась не покладая рук, пока не свалилась, больная. Теперь на сердце у нее было спокойно. Хотелось, чтобы ее утешили, приласкали, пожалели... Люди, конечно, не осудят ее, если она теперь перестанет думать о войне, забудет о работе. Юмико даже радовалась своей болезни.
Госпожа Сакико, от природы нервная, беспокойная, вся ушла в заботу о больной дочери, болезнь Юмико поглощала все ее помыслы. Обегав все окрестные магазины и с трудом раздобыв несколько яиц, она пыталась заставить Юмико съесть их, хотя бы через силу, не считаясь с тем, есть ли у дочери аппетит, и бранила ее, если девушка отказывалась. Из-за болезни Юмико госпожа Сакико совсем потеряла голову. Она ухаживала за Юмико так усердно, что девушку тяготили заботы матери. Достать хорошие продукты было почти невозможно. Когда Юмико сидела в постели, видно было, какие-худенькие, угловатые стали у нее плечи.
Но Юмико, казалось, не замечала отчаяния матери. Она беспредельно наслаждалась долгими часами безделья. Время перестало подгонять Юмико. Время остановилось, и жизнь Юмико тоже остановилась. Только теперь Юмико впервые с удивлением узнала, что часы, проводимые в полной праздности, могут быть так блаженны!
Иногда из приемной выходил отец в белом халате. Надев гэта, стоявшие на веранде, Юмико сидела на корточках возле дома. Она спускалась в сад и подолгу рассматривала землю. Ей нравилось следить за бесконечно меняющейся землей.
— Что ты здесь делаешь? Смотри, как бы тебя не продуло на сквозняке! — говорил отец, останавливаясь на веранде.
— Ничего, папа. Здесь тепло, я не простужусь.
На земле ярко блестели бесчисленные крошечные песчинки. Сколько их! Здесь и лиловые, и темно-зеленые. И все они, притягивая и вбирая в себя солнечные лучи, искрились разными цветами. Ползали маленькие, совсем крохотные букашки. У каждой была своя, непохожая на других, форма, свой особенный цвет, некоторые имели панцирь и усики, и все они хлопотливо сновали взад и вперед, как будто что-то искали. Что они ищут — этого Юмико не знала. Но только они все время что-то искали. Может быть, пищу, а может быть, мир или счастье? Или—кто знает — может быть, они искали себе красивого друга или подругу?
