— ...в доме, где я живу, много семейных, целый день не прекращается шум,— детишки плачут, бранятся хозяйки... Сперва меня это раздражало, но теперь, поразмыслив, я пришел к выводу, что подлинная жизнь как раз и заключается в этой суете. Человек не может существовать в одиночку. Жена, дети, бесконечные хлопоты и труд — в этом и состоит главный смысл жизни... И когда я это понял, мои соседи показались мне гораздо счастливее меня. Подчас мне кажется, что до сих пор я даже и не жил настоящей жизнью. Принято считать, что мужчине свойственно увлекаться работой, ему присуща жажда славы, честолюбие, дух соперничества и тому подобное... Но в наше время не осталось, право же, ничего, что могло бы действительно поглотить все помыслы человека. Все эти стремления представляются теперь такими пустыми... Одно лишь остается у человека — любовь. Только она еще может придать ему моральные силы. Большая, настоящая любовь — вот основа всей жизни. Только на этой основе впервые приобретают смысл и страсть к труду, и честолюбие, и другие понятия такого рода... Теперь я вижу, что если рассматривать всю мою предыдущую жизнь под таким углом зрения, то окажется, что была она совершенно пустой и прошла чересчур уж бесплодно... В последнее время я почти болезненно ощущаю эту пустоту. Дальше жить с такой тоской невозможно...

Иоко внимательно слушала Уруки, потупившись, сложив руки на коленях. Ей не хотелось встречаться с

Уруки. Опа.считала, что потеряла право открыто и честно заглянуть ему в лицо. Уруки говорил один, не требуя «инета, как будто поверяя ей свои сокровенные думы. Но его речь казалась Иоко слишком абстрактной, полной общих мест, далекой от жизни. Если бы он более непосредственно апеллировал к ее чувствам, она лучше восприняла бы его слова. И все же в них звучало что-то искреннее, серьезное, что невольно внушало доверие.

— Самая большая трагедия, порождаемая войной, состоит, по-моему, в том, что рвутся узы любви,— продолжал рассуждать Уруки.— Когда на фронте погибает солдат, это означает, что разрушается и погибает любовь нескольких человек сразу—его родителей, жены и детей... Вот что главное. Вы сами пережили эту трагедию’... Л когда горе множится бесконечно, вот тогда-то жизнь и становится такой ужасной, какой она стала сейчас. Но в современной Японии любовь не имеет права на существование. Какая чудовищная ошибка! Первое условие для счастья народа — иметь право любить, знать, что твоей любви ничто не препятствует и не угрожает. Государство, которое предъявляет требования, идущие вразрез с этим стремлением, не может считаться государством, созданным в интересах народа. И в этом смысле, мне кажется, с нынешним государством необходимо бороться... Без такой решимости, без готовности защищать свое счастье нельзя брать на себя ответственность за любовь...

Уруки все продолжал рассуждать на тему о «любви вообще».

Чем сильнее он ощущал любовь, которую питал к Иоко, тем серьезнее и все более по-ученому звучали его слова. Молча слушавшей Иоко они казались непонятными и далекими, лишенными тепла, которое согрело бы душу. И сколько ни толковал Уруки о своей любви, о своей решимости и чувстве ответственности, она инстинктивно чувствовала, что отвергнуть его любовь вовсе нетрудно.

Он просидел часа полтора, наговорив целую кучу всяких премудростей, и наконец поднялся, так как уже вечерело. Иоко вздохнула почти с облегчением, когда беседа закончилась. Но когда, взяв шляпу, Уруки уже собирался выйти из гостиной, он вдруг обернулся и взял ее за руку. Она испуганно попыталась отстраниться.

— Позвольте мне задать только один вопрос... — умоляюще сказал он. — Скажите, я не противен вам? Говорите откровенно, не бойтесь. Иногда мне кажется, что вы не согласны оттого, что я был другом Асидзава... Или, может быть, вы решили вообще больше никогда не выходить замуж?

Больше всего страданий причиняли Иоко воспоминания не о муже, а о Хиросэ. Содрогаясь от внутренней боли, она тихонько отняла руку.

— Не надо ни о чем спрашивать, прошу вас... Я сама еще не знаю, как мне быть и что делать дальше...

Уруки, ссутулив широкую спину, надел ботинки, бросил на нее последний испытующий взгляд, уныло нахлобучил шляпу и вышел на улицу. Когда его шаги замерли в отдалении, Иоко подумала, что нехорошо обошлась с этим человеком. И ей стало грустно, что она бессильна хоть чем-нибудь ответить на его большое, хорошее чувство.

Ранним утром в конце сентября жена Кумао Окабэ, Кинуко, провожала свою девочку на вокзал Уэно. Тысячи школьников ежедневно эвакуировались из Токио в глубинные районы страны, начиная от префектуры Нагано и вплоть до теплых источников района Тохоку. Токио был уже обречен. Сама Кинуко не могла покинуть город, пока муж сидел в тюрьме в Иокогаме.

Девочке было всего десять лет. В стеганом, на вате, капюшоне, который носили все дети на случай воздушной тревоги для защиты от осколков, с рюкзаком за спиной, в брюках, она едва передвигалась под тяжестью вещей и одежды. На вокзале Уэно была страшная давка. Платформы заполнили школьники, спекулянты, эвакуирующиеся жители Токио. Провожающих к поезду не подпускали, матери оставались у входа на платформу и оттуда прощались со своими детьми — громко кричали, давали последние наставления, поднимались на цыпочки, чтобы лучше видеть удаляющиеся фигурки, а когда /к-то скрывались в толпе, тихо, беззвучно плакали. Так, плача, они стояли, цепляясь за ограду, до тех пор, пока поезд, увозивший детей, не отходил от платформы. Никто не мог бы сказать, когда теперь доведется свидеться. Возможно, они расставались навеки.

В эту ночь Кинуко не сомкнула глаз до утра. Она прислушивалась к каждому порыву ветра, ей все чудилось, будто девочка вернулась домой. Кинуко всегда жила только семейными интересами, война и политика не слишком занимали ее, но сейчас она остро почувствовала весь ужас войны — ведь у нее отняли и ребенка и мужа. Она встала и сняла одну ставню. Ей казалось, будто через это небольшое отверстие ее сердцу легче подать весть сердцу уехавшей девочки.

Юхэй уже выписался из больницы, но все еще большей частью лежал в постели. В его комнате горел огонь — как видно, он до глубокой ночи читал.

Десятки тысяч матерей, разлученных со своими детьми, коротали бессонную ночь. Иногда по небу пробегали белые лучи прожекторов, бесшумно перекрещиваясь в облаках. Земля, погруженная в непроницаемый мрак, казалось, затаила дыхание от страха.

Однажды утром Кинуко подала отцу визитную карточку. Юхэя спрашивал посетитель. Это оказался директор типографии «Тосин», Дзюдзиро Хиросэ.

Юхэй принял гостя в обставленной по-европейски гостиной. Хиросэ немного волочил ногу, но вид у него был цветущий. Умный, живой взгляд и волевое лицо производили приятное впечатление. Он казался настоящим мужчиной, энергичным и полным честолюбивых замыслов.

— Я слыхал, вы были больны. Надеюсь, сейчас вам лучше? — приветствовал он Юхэя. Говорил он громко, привычным к команде голосом.

— Да как вам сказать... Иногда вот встаю, а то опять валяюсь в постели...

Хиросэ принес подарок — коробку заграничных сигар. Таких сигар давно уже не продавали ни в одном магазине. Но управляющий Иосидзо Кусуми, как настоящий чародей, владел искусством доставать что угодно.

— «Синхёрон» постигла весьма прискорбная участь... Собственно говоря, я позволил себе обеспокоить вас своим посещением именно потому, что хотел поговорить о вашем журнале...— деловым тоном начал Хиросэ.

Юхэй вдруг ощутил слабую надежду.

— Как я слышал, господину директору запрещено руководить журналом. Так вот, я хотел предложить гам: что, если бы вы, оставаясь, так сказать, в тени, целиком и полностью передоверили журнал мне? Если формально дело будет обставлено так, что капитал будет считаться моим и все управление буду осуществлять я один, то, полагаю, препятствий к возобновлению издания не встретится.

— Информационное управление не разрешит.

— Вы имеете в виду второй отдел? С начальником второго отдела Хасида я знаком довольно близко. Всего лишь два дня назад мы вместе ужинали в Акасака. Я могу поговорить с ним. Не беспокойтесь, я это улажу.