За несколько месяцев Нина подняла тонну архивных документов, перечитала сотни статей и поговорила с десятком свидетелей, но все это мало помогло продвинуться в поисках. До многих дел в милиции ее не допускали, так как официально они оставались открыты. Статьи о пропавших без вести в «Безымянной газете» представляли из себя сухие неинформативные сводки, а родственники пропавших делились сведениями неохотно и всеми силами пытались отделаться от назойливой фотожурналистки.

Нина понимала, что виной всему суеверия, в которых город буквально утонул, а главное из них гласило, что пропавших искать нельзя. Точнее можно, но до ближайшего полнолуния, потом ни-ни.

«Ушедших нельзя пытаться вернуть, – поучала маленьких Элю и Нину няня Агата. – Неважно, куда они ушли: в могилу или сгинули в местных лесах и водоемах – нельзя, и все. Запомните это как молитву, как незыблемое правило. Ушли – пусть идут, скатертью дорога. – И, предвещая вопрос «почему?», добавляла: – Потому что они могут вернуться. А вы, дорогие мои, не захотите жить бок о бок с теми, кто вернется».

На вопрос «а кто вернется?» няня никогда не отвечала, лишь суетливо крестилась сама и осеняла крестным знамением съежившихся Нину и Элю.

Вскоре Нина опросила всех, кто согласился побеседовать. Стопки непрочитанных архивных изданий «Безымянной газеты» таяли, сотрудники милиции, уже не церемонясь, выставляли Нину за порог с неизменным: «Идет расследование, никаких комментариев». Свободного времени у Нины появлялось все больше, и она начала ходить на вечерние курсы в художественную школу, куда ее заманила подруга Лиля.

– Нечего киснуть дома. Сидишь, чахнешь над пыльными газетами, как кощей над златом, бледная, словно поганка, – негодовала Лиля, делая неопределенные взмахи в ее сторону – посмотри, мол, на себя. – Ну в самом деле, Нин, сколько можно?! Я все понимаю, ты молодец, занимаешься благим делом, сестру ищешь, но это же не значит помереть теперь над этими бумажками бесконечными. Нужно выходить в свет, с людьми общаться, свежим воздухом дышать. Художественная школа – отличное решение. И с людьми пообщаешься, и голову проветришь…

– И ацетоном подышишь, – подхватывала Нина.

– Арт-терапия, между прочим, отличная штука. Это я тебе как художник говорю, – невозмутимо продолжала подруга.

– Твоей арт-терапии детишки боятся как огня, – напоминала Нина.

– Они моих иллюстраций боятся, но так и было задумано, я для этого книжки и пишу, – Лиля назидательно подняла вверх указательный палец, на что Нина лишь закатила глаза. – Да ладно тебе, Нин, все равно же свободного времени уйма, чего в четырех стенах торчать? Так хоть компанию мне составишь, а то тошно уже смотреть на все эти серьезные физиономии в арт-классе. С такими лицами сидят, будто не натюрморты малюют, а ракетостроением занимаются.

– Может, я тоже буду с таким лицом рисовать, откуда ты знаешь? – усмехнулась Нина.

– Не будешь, – успокоила ее Лиля. – Ты при всем желании не сможешь так лицо скукожить, у тебя эта функция не встроена в ДНК. Хотя… возможно, это какая-то мутация, возникающая от паров ацетона.

Шутка о редкой мутации подкупила Нину, и начиная с ноября три дня в неделю с шести до восьми она малевала красками по холсту и гордо называла этот процесс «творчеством».

Автобус остановился на очередной остановке, и Нина в очередной раз вынырнула из воспоминаний. Растерянно огляделась, осознав, что прежних попутчиков сменили новые, и выглянула в окно, силясь определить свое местоположение.

– Проехала остановку! – Нина вскочила с сиденья и принялась пробираться к выходу, распихивая сонных пассажиров. – Разрешите пройти. Извините. Простите… – Она спрыгнула с подножки автобуса и огляделась. Посмотрела на карманные часы и сжала челюсть, чтобы не застонать от отчаяния. На работу она катастрофически опоздала, а ведь вечером планировала отпроситься пораньше, чтобы успеть встретиться с Лилькой перед «арт-терапией». Теперь же отпрашиваться у начальства было неудобно, поэтому придется опоздать и в художественную школу.

– Хотя бы в кафе вечером приду вовремя, – подбодрила себя Нина, умевшая находить хорошее даже в самой ужасной ситуации, и, поправив лямку тяжелой сумки на плече, зашагала в сторону редакции.

Кафе «Пиратский фрегат» встретило девушек ароматом сдобы и корицы. Лиля приветливо похлопала по плечу скульптуру Посейдона, которая венчала барную стойку, выполненную в форме носовой части корабля. Ходили слухи, что Посейдон в свои лучшие годы украшал нос настоящего пиратского фрегата и именно в память о тех славных временах на глаз ему кто-то натянул пиратскую повязку. Трезубец был давно утерян, поэтому в руке периодически сменяли друг друга предметы, часто малоподходящие богу морей: бутылка лимонада, весло, школьная указка, свернутый журнал, скалка, пустой рожок от мороженого. Сейчас, например, Посейдон с грозным видом сжимал в руке мухобойку.

– Есть тут кто? – прокричала Лиля, похлопав ладонью по барной стойке. – Негоже заставлять своих клиентов умирать от голода.

– Минуту, – раздался приглушенный мужской голос из подсобки. – Уже иду.

Нина вынула из недр сумки любимую раритетную «Лейку» и сделала снимок одноглазого Посейдона – грозы мух.

– Бедняга, – спрятала она фотоаппарат обратно в сумку и улыбнулась подошедшему к барной стойке мужчине. – Разве можно так фривольно обращаться с богами?

– Он не против, – пожал плечами хозяин пиратского кафе, – иначе бы давно закидал нас молниями.

– Такое практикует Зевс, а не Посейдон, – ответила Лиля и по привычке взяла со стойки меню, которое знала наизусть.

– Вас сегодня двое? – уточнил мужчина.

– Нет, мы сегодня полным составом, поэтому нам четыре порции картошки, три из них с рыбой, два молочных коктейля, один лимонад и чай с какими-нибудь травами… поароматнее.

Лиля улыбнулась и вернула меню на место.

– Листья черной смородины были бы очень кстати.

– Проще простого, – улыбнулся в ответ мужчина.

Сделав заказ, девушки прошли в глубь кафе и уселись за любимый столик в дальнем углу.

Нина бросила сумку на пол рядом со стулом и пробежалась глазами по стене, увешанной старыми фотографиями города, которые могла бы нарисовать по памяти. Взгляд задержался на огромной картине, занимавшей бо́льшую часть стены. На ней были изображены три длинноволосые безглазые девушки с человеческими торсами и змеиными хвостами. Полулюди-полузмеи, прекрасные и ужасные русалки местного озера, – самая знаменитая из всех легенда городка. В девятнадцатом веке их прославил местный художник Савелий Рямизев, написавший серию картин с диковинными созданиями, которых называл русалками озера Тихое. Создания на его полотнах больше напоминали людей-змей, чем русалок в их привычном представлении, но именно такое незаурядное видение принесло Рямизеву известность. Он обрел славу не только на родине, но и за рубежом еще при жизни. Его картины выставлялись в самых крупных музеях мира, за ними охотились самые именитые коллекционеры. Говорят, у Ивана Морозова было как минимум четыре картины Рямизева. Как бы то ни было, одно известно наверняка – первая из работ Савелия Рямизева уже больше века висела в «Пиратском фрегате», подаренная самим художником предку нынешних владельцев кафе.

– Что сегодня колокол? Молчит? – спросила Лиля, проследив за взглядом Нины.

– Вроде молчит, – отозвалась она, рассматривая русалку, обернувшуюся через плечо на затопленную церковь. – Я звонила Соне часа два назад, на тот момент было тихо.

– И все-таки странно, да? – Лиля задумчиво покусала губу, рассматривая выполненное в серо-зеленых тонах полотно. – Живя здесь, мы настолько свыклись со всеми странностями, что принимаем их как должное. Но, если задуматься, все это действительно жутко, ведь так?

Нина оторвала взгляд от картины и вопросительно посмотрела на подругу.

– Колокол затопленной церкви периодически звонит сам собой, – пояснила та. – Жуть же.