Через какое-то время, он не знал какое, дверь щёлкнула снова. Мать вышла и с ажиотажем, олицетворявшим явную попытку пробудить в нём такую же щепетильную экзальтацию к Предстоящему, стала с напускной учёностью вещать:

– Так, слушай внимательно! Ты не будешь бога́т, но будешь состоятелен. У тебя уже к тому моменту будет машина и работа. Хорошая машина. Так: честным или нечестным путём будет она получена, не сказали, но машина бу́дет. Не самая дорогая, правда, но достойная.

Он заворожённо внимал.

– Да. И ещё. Слушай! У тебя будет много женщин. Та́м это будет мо́жно. Сейчас это нельзя. Но при но́вом общественном строе это будет мо́жно.

– Но заче́м?!

– Ка́к, ты не хо́чешь?! – Она на секунду заколебалась. – Представляешь, сможешь менять их, сколько захочешь, одну за другой, или спать сразу с двумя́.

– Заче-ем? – никак не догонял он Её радужных посу́лов.

– А вот затем! Затем, что это прия́тно! Понима́ешь?!

Прия́тно! – и Она долго посмотрела на него сверху вниз с заискивающей и одновременно язвительной, но по-прежнему ловящей контакт понимания в его детском недоразвитом сознании улыбочкой.

– А зачем? Я жиню́сь хоть?! – искренне понадеялся он.

– Так. Э́то тебя интересует. Хорошо. Потом ты же́нишься. На одной из них. У тебя будет всё! И люба́я за тебя пойдёт, какую захо́чешь. У тебя будет много де́нег и хорошая до́лжность. А в том случае, если строй сменится обратно на социалисти́ческий… тогда́-а… у тебя будет вообще́ така́-а-я до́-о-олжность! – тут Она с невыразимым ужасом на лице провела лукавым с искоркой взглядом вверх по косой, к высокому потолку, тонко присвистнув и важно подняв при этом вертикально вверх хорошо отманикюренный красным лаком указательный палец слоновой кости, затем осторожно спрятала указательный маникюр в кулак и уже преспокойненько, в тоне любящей Мамы, нараспев добавила:

– И тогда́-а, но то-олько тогда́-а, запо́мни, ты смо́-ожешь жени́ться. Ты сможешь выбирать себе любу́ю – любую, какую твоя душа́ только пожелает!

– Ка́к это, выбира́ть? – заинтересовался он, сам отвернувшись в сторону, смущённый начатой Ею темой.

Мать со словами «Жди ту́т!» ушла в комнату гостей.

Он поначалу стал прислушиваться к обрывкам их беседы, мерно зажурчавшей за дверью взрослой комнаты. Но через минуту всё стихло. И как он ни напрягал слух, тужась представить себе, что́ же всё-таки там может происходить, всё равно больше ничего не мог услышать в ожидании Её возвращения и опять тоскливо, как бродяга, посмотрел вправо – на замо́к квартирной двери. Так задумчиво стоя в коридоре, он вовсе забыл про время.

Вдруг до него донёсся возвысившийся строгий мужской голос, адресованный непонятно кому с вопросом:

– Что он там делает?!

– Я не знаю… Ждёт чего-то… – громко, но спокойно и даже как-то равнодушно-насмешливо отвечала голосу Мать.

– Он что-то хо-очет?! – снова послышался громкий вопрос, задевший его слух своей нарочитой важностью.

– Да чёрт его знает, чего он хочет… – прозвучало опять в ответ голосом Матери, словно говорившей не о своём сыне, а о каком-то потеряшке-замарашке в дворняжьей шкурке.

– Ну так пойди и спроси́ у него, чего он хочет! – «весомо-грубо-зримо» дошло до него из глубин, «как в наши дни дошёл водопровод»[7], новое резкое развитие ситуации, что́ заставило Замарашку вздрогнуть в предчувствии ареста.

– Да ладно… Пусть себе… Оставь его. Чокнутый какой-то… – абсолютно индифферентно уже было подытожила Мать. Потеряшка теперь окончательно проникся мыслью, что он точно – бездомная собачонка.

– Нет, ты вы́йди к нему и задай ему вопро́с, чего он хо́чет! – мужской голос явно любил руководить и руководил.

Когда Она наконец вышла к нему, он, насквозь зомбированный услышанным, смотрел на Неё изумлённо, как на шикарную большую дорогую куклу из Центрального театра кукол имени Образцова на Садовом кольце, ведо́мую в данном случае не верёвочками сверху или рычажками снизу, но являвшимся одновременно и тем и другим этим низким мужским закулисным голосом какого-то таинственного Карабаса Барабаса[8], засевшего себе та́м, куда Замарашка только что отважно рвался; а теперь вот стоял, испуганно замерев, не в состоянии пошевелить ни руками, ни ногами, с тревожным любопытством ожидая новых команд требовательного голоса Фатума.

– Так. Ты вы́-ышла к нему?! – раздавались раскаты.

– Да, я ту́т! – как рядовой в строю, очередь которого быть перечисленным по ранжиру теперь подошла, отрапортовала рядом Кукла.

– А он с тобо́й находится? Где́ он?!

– Да. Мы рядом. Он ту́т! – отчиталась честно Кукла о вновь прибывшем, хоть и прибыла́ в данном случае Она сама́, свои́ми нога́ми, женственно цокая по лакированному паркету каблуками своих красных туфелек.

– Но где́ вы?! Я вас не ви́жу! Вы в коридо́ре?! – напустил пущего гипноза Карабас из-за своих Кулис.

– Да! Мы здесь! В прихожей. Вдвоём.

– Задай ему вопрос!

– Так, что́ я должна у него спросить? – нарочито взволнованно и послушно, преисполненная решимости выполнить любую команду, в том числе и команду спросить, требующую, однако, в настоящий момент уточнения у непосредственного командира способа и инструментария выполнения, произнесла Кукла механическим голосом, тактично подавшись своим марионеточным корпусом в сторону Таинственной Комнаты, дверь в которую оставалась немного приоткрытой в целях обеспечения коммуникации с начальством.

– Спроси его, чего он хочет! Поняла? – прозвучал из глубины взрослой вопрос с заложенным в нём требованием немедленно сообщить о готовности к выполнению.

– Да, поняла! Я должна спросить его, чего он хочет! – показала Кукла полне́йшее уразумение сложившейся ситуации и тактики момента, а также стопроцентное согласие с теперешним руководством, вглядываясь с трепетной надеждой, но как-то по-строевому тупо, в ту сторону, откуда из-за приоткрытой двери доносился бас.

– Вопрос должен звучать так: «Что ты хочешь?» Повтори! – сохранял за собой инициативу Карабас.

– Что́ ты хочешь?! – воскликнула Честная Кукла в безотчётной экзальтации, слегка оторвав каблучки от паркета и, по-лебяжьи вытянув шею, тупо упёрлась деревянным взглядом в деревянную дверь взрослой комнаты, явно уверенная в том, что такая фундамента́льная и та́к вы́спренне произнесённая на этой импровизированной сцене реплика из вновь полученной Ею роли непременно сулит Ей достойный ангажемент.

– Не я́ хочу, а о́н хочет! Он хочет! Дошло́?! – брезгливо-разочарованно выдохнул Карабас – он же сценарист и он же режиссёр постановки, призванной вызвать фурор в театральном мире. Тем самым Карабас откровенно показывал, кто́ тут из всех самый у́мный, а кто дура́к, и что если так пойдёт и да́льше, то репетиция спектакля будет прова́лена, а роль могут и отобрать.

– Да, теперь, думаю, что поняла, – с артистичной вежливостью приложив подушечку среднего пальца с красным ногтем к виску, а сам палец выгнув дугой, изобразила Марионетка наигранную секундную неуверенность, а также нечаянно оброненное и вдруг заново обретённое Ею постижение смысла задумки сценариста и режиссёра при неизменной, по-бабьи глупой преданности и стремлении угодить своим постижением, своей умной предупредительностью сценаристу и режиссёру постановки, и, торжественно воображая себя в глубине души Принцессой Турандот, неожиданно громко и пафосно растянула долгожданное, та́к ну́жное восклицание не своим драматическим сопрано:

– Чего-о-о он хо-о-очет?!! – и вновь мягко, словно пёрышко, опустилась на каблуки, захлопав крыльями.

– Я не зна́-а-аю, чего он хо́-о-очет! Ты меня́-а об этом спра-ашиваешь?! – безвозвратно усугубил сокрытый от людских глаз басовитый Карабас вопрос понимания как краеугольный вопрос философии.

– Не-ет. Я у него́-о спра́-ашиваю: Чего о́-он хо-очет?! А он не отвеча́-ает! – начала капризничать, чуть ли не теряя терпение, Примадонна.