– Мне – туда!
– Ну иди, иди гуляй по Крыму своему. Я пошла. Но только знай: как вернёшься, будут санкции! – и Она уже направилась к гостям, величественно махнув белой юбкой платья, представившейся ему королевским шлейфом.
– Чё-ё? Какие ещё сакции? Секции, что ль? Спортивные? – форсировал он голосом присущее ему и, как он считал, неотъемлемое право хамить.
– Накажу – во́т что! Са́нкции![5] Причём, та́к накажу, что ма́ло не пока́жется! – помолчав строго, но с упрямо вкрадывавшейся в Её губы улыбкой, Она добавила, – а кому-то и сакции! Ли́по-! И в ма́ску запаку́ю навсегда́! – тут Она радушно улыбнулась, как ведьма, заманивая его веерообразным ярко-красным маникюром обеих рук, словно ласково приглашая к обещанным Ею только что уникальным ворожейкиным процедурам, способным, само собой, как снять, так и навести любую порчу.
– Чё-о? Совсе-ем ду-ура?! – не выдержал сынок.
– Ли́па, говорю… Ха! Отвали́, Моя Чере́шня!
Сын тоскливо посмотрел Матери в спину, на Её изящно отманикюренную кисть, задержавшуюся на секунду на золотой пружинящей, уже вжатой Ею до упора вниз дверной ручке в большую комнату, где собрались чужие, отвернулся опять к замку входной двери, услышал, – в момент задушив свою скорбную зависимость, – как Она решительно открыла дверь и ушла к ним. Тупо в своей гордости он сердито процедил холодному замку входной двери: «Дсвидэ-эния, милое создэ-эние!»
Вышел. Пошаркал тапочками по тускло освещённому коридорному линолеуму восьмого этажа. Стало муторно. Потянуло вправо, мимо лифтовых дверей – на свет, струившийся из матовой застеклённой двери лестничной клетки. Осторожно, чувствуя себя залётным воришкой, отворил красную дверцу с белой надписью «ПК», настырно, через резь в пальцах, перекрутив на отлом проволоку пломбы; внимательно обследовал внутренности пожарного шкафа, зачем-то посчитал бухты свёрнутого шланга болотно-серого цвета; безуспешно попытался свернуть ручку крана, затяжным плевком смачно плюнул в ведро, ответившее со своего пустого дна на его залётный привет только коротким жестяным эхом; констатировал, что, видимо, всё на месте, и начал медленно, шажками, робко пряча свой слух от эха любого производимого шума, – подниматься по широкой бетонной лестнице. И так печально плёлся, нудно, натужно размышляя: «И ка́к с Ней говорить?..» Стал истуканом у сплошного окна, открывавшего с общей лестницы просторный вид на ночную Москву, и долго-долго смотрел вдаль: на гигантский вертикальный параллелепипед из бетона, металла и стекла, окаймлённый по своим граням ночной праздничной иллюминацией. Постояв в раздумьях, вернулся на этаж.
Входная дверь в квартиру по-прежнему оставалась растворена настежь. Повезло! Не касаясь двери, вихрем ворвался в прихожую и сходу направился к ним: Мать там! Но тут за спиной послышался глухой деревянный хлопок. Обернулся: дверь в коридор закрыта! Как в страшном, когда-то уже виденном сне, дёрнул ручку, нервно покрутил замок, толкнул дверное полотно – облом, дверь не поддавалась. Повторил попытку – опять нет!
– Ну чё?! Будешь ещё Мать одну оставлять?! – послышалось из-за двери, как со дна глубокого колодца, но как-то уж очень подозрительно близко.
– Открой! Выпусти! – заистери́л он, поняв, что Она упёрлась в дверь с внешней стороны. Сделав ещё одну попытку толкнуть, он стал уже всем своим маленьким корпусом давить дверное полотно наружу, в ярости сам выворачиваясь наизнанку, с глазами навыкате и урча как мотор.
– Где был?! Отвечай вначале! – донеслось снаружи.
– Нигде! Откррой! – надрывался он.
– В Крыму? Или ещё дальше: на Ближнем Востоке? Или, может, на Да́льнем?
Вдруг дверь открылась сама по себе, отъехав вперёд как по волшебству: Она стояла в коридоре спиной к нему в своём белом платье и красных туфлях на высоких каблуках. В Её руках волшебным образом мелькнуло нечто металлическое и сразу исчезло.
– Каком ещё крэму́!? – он удивлённо утёрся.
Она не обернулась и продолжала вещать спиной к нему:
– Не крему́, а Кры-му́! Полуостров такой русский – Крым. Как раз в том направлении, куда ходил. На Украине сейчас находится. Пока что. Но мы это поправим со временем.[6] А вот ко́фэ с крэ́мом бу́дэшь пить в Крэмле́! Я это и Отцу твому́ давно уже сказа́ла – такому же ха́му, как и ты́. – Она спортивно и театрально развернулась на остром каблуке своей красной туфельки в его сторону, чуть присела, и, прищурив один глаз, наставила на него в упор сверху вниз его детский калейдоскоп:
– Вы арестованы за нарушение скоростного режима!
– Отдай! Это моя Подзорная Труба! – тявкнул он.
– Люди-то е́сть при социализме? – произнесла Она, как заправский астролог, неуловимую для него двусмысленность, смерив его через калейдоскоп с головы до ног и обратно, показу́шно настраивая своим красным маникюром резкость его «Подзорной Трубы», сулившей Русскому Генералу от инфанте́рии при обычных, более счастливых, условиях пребывания в детстве одну лишь хаотичную смену невпопад бессмысленных стеклянно-пёстрых мозаичных орнаментов. Он уловил тему, увидев на себе наведённое жерло Судьбины, но, не показывая своего напряжённого состояния, подошёл поближе и решил угодить Ей в Её игре:
– Ну-у… и люди интиресные такие ходють по улицам.
– Не ходють, а хо-дят! – поправила Мать.
– Ну, хо-одя-а-ат, – лениво отмахнулся он.
– Не «ну», а лю́ди хо́дят! Куда и откуда, а также когда и во сколько – э́то мы ещё посмо́трим, – Она подозрительно сузила глаза на Генерала от инфантерии.
– Ну, лю-юди хо-одят. – он как-то скис от ночного информационного перегруза.
– Опять «ну». Ладно, потом об этом.
– О чём?!
– О том, как ты́ говоришь, о том, как Бабушка Ната́ша твоя говорит, и о том, как на́до говорить! Продолжим?
– Ну, – пробурчал он.
– Опять «ну»! – помолчав, спрятав калейдоскоп за спину, словно вспоминая, о чём был разговор, и уловил ли сын нить разговора, Она продолжила:
– Ага! Значит, люди тебе нра́вятся, говоришь? Мм-г… – Мать прошла мимо него в квартиру и остановилась у двери в большую комнату, переваривая сказанное и услышанное от него в ответ.
– Да! Нравятся! – задиристо стоял он на своём.
– А кто бо́льше нравится: женщины или мужчины? – спросила Она тогда, повернувшись к нему с провокаторской улыбкой.
– Мне все́ нравятся! Космонавты и пожарники. И дети мне то́же нравятся! Пионеры!
– Не пожарники, а пожарные! Пожарники – это жуки такие, – поправила Она. – Пионеры ему нравятся, смотри-ка… Значит при социализме хорошо жить, считаешь?
– Да! – он даже воспрял духом в своей уверенности.
– Ладно, хорошо так хорошо. Хотя кому хорошо, а кому и не очень. Но потом придёт другой строй. Это не капиталистический, но что-то вроде. Как бы нечто между капиталистическим строем и социалистическим. Серединка на половинку.
– Откуда знаешь?! – округлил он глазёнки.
– Так сказали. Потом поймёшь. А сейчас – слушай!
– Что будет со мной? – встрял он.
– А ты эгоист, – улыбнулась Она. – Ладно, так и быть, узнаю и это.
Она собралась было идти к ним, но сын, уже бодрствующий в ночи́, учуявший свалившуюся на него свободу, убеждённый в своём праве на теперешний личный диалог с Матерью, в котором он тем более проявлял себя вроде бы достойно, – не пускал Её. Она вынуждена была замереть на пороге взрослой, чтобы не дать ему войти самому́, и начала в игриво-извиняющемся, издевательски ищущем подмоги тоне заговорщически перебрасываться с оставшимися там гостями, стоя спиной к сыну, впе́рившемуся сзади и снизу вверх глазами в Её стройную оси́нковую фигуру в кремовом платье, за юбку которого он держался. И театрально жаловалась, и ныла, и умоляла о том, что «слы́шите! он не спи-ит и мешает войти-и, и хочет войти са-ам». Потом всё-таки, несмотря на все его усилия Ей помешать, подло проникла в дверь и, напоследок плотно и оскорбительно далеко отодвинув его икрой правой ноги ему по животу, ушла, так и не дав ему прорваться вслед за собой и выяснить сразу все вопросы напрямую с официальным источником информации и нынешних бедовых переживаний. Да ещё туго задвинула дверь перед ним, как он ни пытался, вцепившись обеими руками в дверную ручку и тщетно скользя тапочками по паркету, толкать эту дверь от себя. Послышался щелчок на уровне его головы. Он похолодел от ужаса! Отскочил на полшага назад. Но через секунду решился и, мужественно дёрнув ручку вниз, надавил на дверь. Дверь оказалась заперта изнутри, что, с одной стороны, лишило его последней надежды попасть теперь во взрослую, к ним, но и успокоило в том, что недавно раздавшийся щелчок всё-таки не был звуком затвора нацеленного на него изнутри пистолета, как промелькнуло у него в голове сперва.
