Он вздрогнул от пулевого ранения и страшной боли в груди. За секунду до своего падения назад в траншею, над которой, осмелев после минутного затишья, выбравшись на вал и отважно стоя наверху, вёл бой, он успел заметить пороховую вспышку в стиле Крымской войны по ту сторону линии фронта и устремившийся в воздух сизый дымок. Расширив глаза, он смог молниеносно проследить великолепный хвост кометы, скоропостижно приблизившейся к его шинели на уровне солнечного сплетения, а потом, подломившись в коленках, стал вглядываться в появившееся на сером войлоке над ремнём мокро поблёскивавшее небольшое красное пятно, упорно расползавшееся, багровея, и вдруг мгновенно закоричневевшее в мультипликационном ускорении кадров. Он прикрыл рану рукой и забылся.

Спустив ноги с края детской кроватки, со взмокшей головой, он стал прислушиваться к мужским и женским голосам в соседней комнате. Сколько там было говоривших, определить было невозможно. В конце концов любопытство к реальности взяло верх над тяжестью минувшего ночного бреда, и он, тихо крадучись, прошёл сквозь темноту детской, нащупал круглую дверную ручку, вышел в коридор и протиснулся в приоткрытую – как раз настолько, чтобы можно было без скрипа пройти боком, – дверь во взрослую комнату.

Появление мальца было замечено не сразу. Но уже через мгновение резко и глупо оборвавшейся светской беседы их лица замерли, волосатая рука нервно дрогнула и робко поползла прочь с маминого плеча, а лицо льнувшего к Ней ухажёра поменялось в цвете. Лазутчик перевёл взгляд на ещё то́лько что уверенно, с отчётливой натренированной дикцией и безапелляционно-интересно говорившее куда-то на публику красным ртом лицо Матери, но уже в следующую секунду, невольно встретив его детский, но мужественный взгляд, дрогнувшее и исказившееся от ужаса. Справившись с собой, Мать уверенно, и даже с каким-то неуместным атакующим апломбом, произнесла: «Та́к, ты́ что тут делаешь?! Иди! Иди!» А он уже с невыразимым восторгом наблюдал, как материна компаньонка вдруг поползла прочь вполуприсядку лягушачьими прыжками широкой по-коровьи попы, руками хватаясь за незакреплённые, предательски проваливавшиеся и ускользавшие мягкие валики диванного уголка, задев толстой коленкой тонкую ножку журнального столика и чуть было не опрокинув стоявший с краю хрустальный бокал с закачавшимся в нём алкоголем тёмно-красного цвета, – по периметру влево, через коленки второго кавалера, с дивана на кресло и дальше – во́н: в сторону неосвещённой части пространства большой комнаты, прочь за границы видеокадра его детской памяти.

– Иди́, сказала! Сейчас вы́йду к тебе! – огрызнулась Мать и отвернулась.

Он застыл как вкопанный, несмотря на дрожь, проникавшую на кожу под пропотевшую во вре́мя безумного сна хэбэшную пижамку. Вслед за Коровой и материн мимолётный сосе́душка-дурема́р пугливо встал и, позорно шаря по обоям сузившимися до точек глазками, стараясь показывать только свой посеревший в бурую крапинку ежевичный профиль и бритый затылок, – как можно незаметней для Ревизора ретировался под предлогом «я покурить на балкон». За ним на балкончик ускакала и тяжёлая Корова. «Ушли буржуины, а вернулись теперь они не скоро».[2]

– Иди. Ну иди, ну! Нам нужно закончить взрослый разговор. Говорю, я выйду, – небрежно бросила Мать Ветерану Крымской войны, напрасно и плохо изображая, что хоть ему теперь и пора, но как будто «всё нормально»: якобы его появление никому не помеша́ло, всем ве́село, все отдыха́ют, – театрально продолжая дубль возобновления беседы с кем-то, оставшимся сидеть в двух метрах справа от Неё и слева через журнальный столик от вошедшего маленького Ветерана. Но на этого кого-то вошедший Ветеран не смотрел вообще, разве что видя того боковым зрением, но глядя только на свою Мать – в упор:

– Когда?! – топнул он голой пяткой в холодный паркет.

– Сейчас выйду, говорю. Иди к себе.

– Это не ответ. Через скокка минут?!

– Каких тебе ещё минут?! – досадливо повернулась Она к пижамному привидению. Он смотрел Ей в глаза:

– Отвечай мне! Через одну или через пять? Ну-у?!

– Через две минуты выйду, так и быть.

Он попятился, сел в полумраке детской, сказочно освещённой оранжевым ночником с изображением весёлого клоуна в колпаке с бубенчиками. Прошло, вероятно, минут пять. Потом Она вошла, вернув себе присущее Ей публичное достоинство, артистически-цинично светившееся сейчас через макияж.

Мать и сын стояли в полутьме детской с чуть приоткрытой дверью в светлую прихожую друг напротив друга. Мать холодно посмотрела сверху вниз на сына, не сводившего с Неё взгляда. И он видел, как Она была не в силах выдавить из себя ни капли теплоты, хоть иногда перепадавшей ему. Внезапно он осознал, что должен обязательно спасти Её, расколдовать Снежную Королеву и что это может сделать только о́н и только тепе́рь, сию мину́ту, ина́че – всё пропа́ло! После нескольких неудачных попыток уловить контакт с Ней, он заискивающе ухватился, как за маленькую надежду, за какую-то странную случайную искорку в Её глазах и с просящей, поддельной детской весёлостью пролепетал: «А-а, вижу-ви-ижу! Мам, не-е… Мам, ну улубнись жы, а-а?» Он подошёл к своей детской кроватке, нахлобучил треуголкой подушку на голову, надул щёки и так, изображая кухарку из детского сада, выпятив живот колесом, проговорил как можно басистей:

– Мальчик! Тебе чего-о?! Колбаски? Колбаски тут не-ет!

Она, по-клоунски передразнив его младенческий порыв зародить просвет в Её настроении, натужно и зло, и совсем несмешно растянула сжатые накрашенные губы в широкую идиотскую издевательскую гримасу, но, почувствовав, что собственная смешливость предательски накатывает и не выдерживает напора его джентльменского юмора, впопыхах отвернулась, чтобы не выдать себя. Он попробовал, заигрывая, одной рукой ухватить подол Её кремового платья, обойти Её вокруг и найти снова Её потерявшееся лицо, но Она ещё раз круто повернулась – спиной к нему!

Отполз, поняв и испугавшись, больше не говорящий Сверчок и занял свой шесток у подоконника детской, грустно глядя в заоко́нный мрак. Мать, собравшись, подошла к нему и, поймав его секундную слабость, оборвала повисшую паузу наставническим тоном Мальвины, в срочном порядке пришедшей в запертый чулан проверять и ставить отметки Буратинке[3]:

– Сколько тебе лет, мальчик?!

– Ше-сть, – не́хотя выдавил он из себя.

– Нет, не шесть. Шесть тебе будет только осенью. Сейчас тебе пять. Или пять с половиной. Когда тебе будет шесть, ты пойдёшь в школу. Но на следующий год. Возмо́жно, будет, и возмо́жно, пойдёшь. Посмотрим! – и, предоставив его голове недолгую возможность прокалькулировать тему возраста, Она добавила:

– Я сейчас пойду к ним, а потом выйду, и мы поговорим. Жди!

Он притаился на проходе во взрослую, и когда Она скорым комендантским шагом вышла обратно, то чуть не снесла его, не ожидая, что он там, и сама испугавшись его.

– Ты хочешь знать, что будет потом?!

– Когда?! – он посмотрел к Ней наверх.