– По крайней мере, я там то́чно видел твою пропажу. В общем, ты меня понял, сам разберёшься. Или ещё в прихожей можешь гля́нуть среди книг. Сориентируешься, короче, – Отец повесил трубку, оставив за собой в эфире только многозначительную очередь тревожных коротких гудков «занято».

Задумался. Вернулся, помаялся в прихожей в какой-то странной тишине, звеневшей в ушах гулкой пустотой после недавнего телефонного разговора. Пробежался взглядом по книгам, давно знакомым по корешкам, плотно сжатым в застеклённых полках от пола до потолка. Прошёл в детскую. Оглядевшись внимательно, замер. И вдруг увидел перед собой то, что искал! Даже скорее сперва вспомнил, где оно – то́ припрятанное и вновь обретённое им, впредь бывшее с ним всегда в течение всей жизни, а тогда – материализовавшееся в находку, обнаруженную им в собственной детской, неожиданно вернувшуюся теперь в его искательскую мальчишескую ладонь даже не по прямой наводке, а по Его далёкому намёку, по туманной подсказке, зашифрованной Им пу́тано, но на́мертво, – нахо́дку, хранимую с тех пор у сердца лёгким прохладным металлическим грузиком – Отцов гвардейский значок.

Хлопнув в темноте нао́тмашь рукой по стенке – по предполагаемому выключателю света, но промахнувшись и так и не добившись необходимого освещения, сын сломя голову влетел в большую комнату, скача вприпрыжку на одной ноге, при этом еле касаясь левой ступнёй, болтавшейся как тряпка, прохладного ночного паркета и при каждом таком задевании мучительно корча свою заспанную помятую фи́зию. Мать сразу проснулась, скинула ноги с постели, машинально, как лунатик, потянулась рукой и включила ночник, слепо поискала тапочки, обречённо, но мужественно поднялась в своей изящной бледно-розовой шёлковой пижаме в мелкий серенький цветочек-пятилистник, прикрыла рот рукой и, еле продирая глаза, спросила:

– Чего тебе? Совсем, что ль?! Чё не спишь-то?

– Да боржо-оми опять в ноге-е! – пожаловался сын.

– Что? – Она снова слегка зевнула в руку.

– Ма-ам, ну но-огу свело-оу! Булькает и щиплет! Ущщь! Ну, как всегда! – и он согнулся от нового колющего и тянущего приступа, перемежавшегося волнообразным, то отпускавшим, то вновь прихватывавшим онемением, и стал старательно растирать левую икру, стремясь вывести, как умел, сам себя из этого невыносимого, иногда застававшего его врасплох состояния.

– Судорога? Пойдём! – и Она, выведя его, скачущего за Ней под руку на одной ноге, в коридор, – скомандовала:

– А теперь прыг-скок к себе! И сядь! – и ушла.

Он кое-как, по стенке, добрался до своей кровати.

Мать вошла, сияя радужной ласковой улыбкой и ловко вертя в пальцах цыганскую швейную иглу – самую большую, какую он когда-либо замечал у Неё, и уж точно никогда раньше не извлекавшуюся Ею из шкатулки со швейными сокровищами: всевозможными пестрящими катушками хэбэшных, шёлковых, нейлоновых и капроновых ниток, разнокалиберными клубками шерстяных, пронзённых иголками и иголочками разной величины, с коробочками английских булавок, миниатюрными ножницами, желтометаллическим напёрстком в косую рифлёную сеточку по стенкам усечённого конуса и с пупырышками на макушке, а также оранжевым клеёнчатым рулончиком сантиметра.

– Ты чё это? – с опаской поглядел он на гигантскую иглу, хватко зажатую в длинных пальцах Мамули и как бы невзначай наставленную Ею своим опасным стальным остриём прямо на него.

– А что?! – уверенная в своих намерениях ничтоже сумня́шеся уточнила Она. – Чему́ удивля́ешься? – и, прицелившись остриём в направлении его болезной ноги, Мать, словно мастер спорта по фехтованию, молниеносным выпадом вперёд прошила ночной воздух, не коснувшись ноги.

– У тя всё нормально, Ма?! – вскрикнул он.

– Ну! А ты? У тебя-то как? Всё нормально, сынок?

– Я-а – да-а… – решил он срочно выбрать наиболее уместный в данной, новой для него, ситуации вариант ответа, втянув голову в плечи, – всё-о норма-а-льно, всё-о норма-а-льно, Маму-у-ля, – и, заворожённый собственным внезапным ужасом перед увиденным весёлым инструментом, явно трофейным орудием из хирургического набора гестаповских палачей, – резко подался на своей кровати назад, схватил подушку и прижал её к животу, судорожно комкая в пальцах.

– Ага, ну раз всё нормально… – и Она, резко приподняв подбородок и саркастически кривя рот, торжественно и гордо вытянула вверх иголку в угловато согнутой в локте руке, – словно это был сияющий в ночи́ факел на каком-нибудь нацистском факельном шествии, – и уверенно ушла, больше не произнеся ни слова.

А он, потерев свою левую икру, как-то вдруг обнаружил, что нога, и впрямь… уже, кажется, ничего… вроде прошло.

Минут через десять выполз на кухню. Мать сидела с чашкой из своего любимого китайского сервиза за квадратным лакированным столиком, закинув ногу на́ ногу.

– Ма, у тя чё-нить сладенькое е-есть? И попи-ить…

– Те чего? Сла-а-денького ему захотелось, смотри-ка!

– Ну хоть бы сушечку какую-нить. И посидеть немножко.

– Ладно, горе ты моё, сади-ись уж. Но чаю не налью. А то будешь бегать потом всю ночь.

– Ну, я так тогда. Мне бы просто посидеть с тобой за компанию.

– Ладно уж… Тоже мне мон-шер-ами вы́искался! Садись, плесну чайку, так и быть, – видя его плохо скрываемое разочарование, душевно пригласила Она и ловко взялась своими по-домашнему свободными от привычного яркого маникюра пальцами за бамбуковую дужку заварочного чайника тонкого фарфора.

– Урра-а!

– Не ори! Соседи спят.

– Ой… Просто так хочется иногда с тобой побыть. А ты всё время занята, – сын скучно пожал плечами.

– Не мы такие – жизнь такая. Разговор про войну помнишь?

– Помню, – он почесал макушку. – Ма?!

– Что?

– Так война ж давно закончилась уже? Мы ж победили вроде?

– Ты про какую? Про Великую Отечественную, что ль?

– А какую же ещё?!

– В том-то и дело, дружок, что они но́вую войну собираются начать, теперь уже в другой стране.

Сын автоматически бросил взгляд вниз на кухонный линолеум, где абсолютно бездеятельно томилась спонтанно припаркованная с вечера, катавшаяся ещё вчера по срочным вызовам через всю квартиру, а теперь брошенная своим экипажем после боевого дежурства большая металлическая пожарная машина – с выдвижной высотной лестницей, контрастировавшей своим стальным блеском с красным сиянием лакированного кузова, – игрушка, подаренная ему Отцом после очередной командировки вместо такой же по габаритам, а если честно признаться, даже ме́ньшей в размерах, зелёненькой стратегической ракетной установки, которую сынуля поначалу так долго и настырно умолял родителей купить. Пожарная машина, подаренная ребёнку родителями с упором на недосягаемость радиуса действия выдвижной лестницы по сравнению с дальностью действия этих двух убогих стратегических пу́калок, вылетавших, словно хамский плевок забулдыги, под действием скрытых пружинок из мрачного нутра ракетной установки, в свою очередь приводимых в действие посредством пускового механизма шаловливыми пальчиками соседских пацанов, свято веривших в недосягаемое хитроумие конструкторов, техническое превосходство конструкции доставшегося им от их взрослых мощного игрушечного вооружения, а также всепоражающую убойную силу боевых частей, которыми их игрушечки из их детского мира были оснащены. Но, как бы там ни́ было, сила толчка в пружинках со временем заметно ослабевала, – если рассматривать под лупой военно-полевые достижения этих школьных и соседских мальчишек-агрессоров, кошмарную боевую квалификацию и кошмарный боевой опыт которых их маленькому завистнику родители так перенять и не позволили, строго и чутко наказав ему, не сталкиваясь аварийно ни с какими материальными объектами и своевременно избегая каких-либо повреждений как своего собственного, так и любого корпуса, смело двигать своей красной пожаркой по всему паркетно-линолеумному периметру в досягаемости, вовремя подъезжая к воображаемому очагу возгорания на максимальное расстояние, позволяющее крайней площадке выдвижной лестницы дотянуться до всевозможных бытовых бед и чрезвычайных ситуаций с целью всяческого тушения. И противопожарный выдвижной механизм, находившийся, как и мобильное устройство семейно-национального спасения в целом, в ве́дении, под контролем и в ручном управлении недоросля, ещё очень долгое время как раз таки прекрасно позволял добиваться требуемого со стороны предков и в итоге осознанного младенческим мозгом отпрыска Необходимого и Желаемого Результата, всякий раз по первой команде легко и безупречно выдвигаясь на нужную дистанцию, как в то́ счастливое время детских игрищ и отважных битв с воображаемым огнём, так и после, когда недоросль из недоросля уже вырос, с успехом и интересом прочитав «Мещанина во дворянстве»,[22] и свободно, равно как и безвозвратно вышел далеко за рамки своего собственного и личного, а также любого мещанства любых мещан, как во дворянстве, так и во дворе, да и вообще где бы то и когда бы то ни было.