Михаил стоял на высоком берегу, глядя на разлившуюся реку, которая затопила противоположный берег до самого горизонта. Вдалеке, почти у кромки неба, из воды выступало одинокое дерево. Странно, но оно находилось выше уровня глаз Михаила. Он моргнул, пытаясь понять этот обман зрения. Ведь на самом деле это он стоял высоко над водой, а дерево было затоплено. Однако глаза упрямо рисовали другую картину: будто город был вогнут внутрь, расположен в глубокой чаше, а вода, подпирая небесный свод, замерла перед ним нависающей грозной стеной цунами. Михаил с изумлением наблюдал это фантастическое явление, столь же естественное, как гигантская багровая луна на линии горизонта. Зрелище гипнотизировало, не позволяя отвести глаз.

Увиденное вновь всколыхнуло в его памяти сегодняшнее пасхальное собрание, на котором он оказался. Его мысли обратились к вопросам веры. Он задумался о том, как способность людей верить в нематериальное меняет их восприятие мира. Там, где один заметит только искажение перспективы, другой разглядит божественное знамение. Михаил размышлял об удивительной особенности человеческого разума превращать обыденное в чудесное, наполняя простые вещи глубоким смыслом. Он пытался понять, что движет людьми, когда они с благоговением воспринимают самые обычные явления природы, находя в них отголоски чего-то большего, непостижимого.

Отношение Михаила к религии было естественным для его времени: религиозные традиции для него были не более, чем далекими преданиями старины, отзвуками забытого прошлого, которые он изредка слышал от бабушки. В его семье уже второе поколение как не было верующих людей. Хотя прежде, в царские времена, среди представителей его рода встречались даже священнослужители. По рассказам бабушки, её дед и отец были искренне верующими людьми. Но они, молодёжь, не унаследовали этих традиций.

Одно время, на заре коренных преобразований в стране и появления разнообразных статей в газетах и журналах на тему религии, Михаил задался вопросом: как могло случиться так, что его отлично образованные предки, жившие на рубеже XIX-XX веков, могли верить в то же, во что верили совершенно необразованные люди XIV-XV веков? Однако вскоре он отмахнулся от этой мысли, решив, что в этом нет ничего необъяснимого. Ведь когда-то учёный мир, включая таких светил, как Менделеев, верил в существование некоего эфира. Затем учёные признали своё заблуждение и исправили ошибку, оставив нам этот атавизм в наследство в привычном для слуха выражении, вроде: «А сейчас в нашем эфире прозвучит…».

Михаил не видел в современной религии «средство для подавления и отвлечения масс». Он думал о ней, как о способе для людей создавать свои собственные миры. Религия была для него чем-то сродни написанию книг или рисованию картин, когда люди погружаются в свои фантазии, черпая в них силы и вдохновение. И подобно тому, как писатели окунаются в свой выдуманный литературный мир при написании книг, а художники – в мир своих фантазий при создании картин, верующие люди находят в религии убежище от повседневной обыденной жизни. Это позволяет им выражать свои глубинные переживания, стремления и потребности. Своего рода духовное хобби, увлечение, дающее им возможность самовыражения. «В конце концов, – думал он, – лучше общаться с Богом, нежели с самим собой».

Однако он с настороженностью воспринимал рассказы верующих об их мистическом опыте. Они представлялись ему не погружением в какую-то иную реальность, а небезопасной игрой воображения. Михаил вспоминал актёров театра, которые, выходя на сцену и вживаясь в чужой образ, переставали заикаться, не чувствовали усталости и чудесным образом выздоравливали на время спектакля, а после вновь возвращались в реальность, погружались в депрессию, выход из которой находили в спиртном. Он думал о поэтах, приучающих человечество к возвышенному и добровольно уходящих из жизни. Всё это пугало и отталкивало его. Религия, как и искусство, могла стать и спасением, и ловушкой для человека. «Всё есть яд и всё есть лекарство. Только доза делает лекарство ядом и яд лекарством» – эти слова Парацельса очень точно отражали мировоззрение Михаила.

Воскресенье Михаил провел в бесцельных скитаниях по городу, блуждая по знакомым улицам и переулкам. С наступлением сумерек он вернулся в родительский дом, его лицо отражало глубокую задумчивость. За семейной трапезой Михаил оставался непривычно молчаливым, отвечая матери редкими односложными фразами. Быстро закончив ужин, он поспешил уединиться в своей комнате, избегая любых разговоров.

В понедельник утром в жизнь Михаила ворвалась новая рабочая неделя, и будничная рутина, требовательная и настойчивая, постепенно вытеснила мрачные думы из его сознания. К середине недели привычное душевное равновесие вернулось к нему, стирая следы недавней угрюмости с лица. Гнев растворился в воздухе, оставив после себя пустоту, вскоре заполненную ежедневными хлопотами и заботами.

Краткость знакомства со Светланой – всего одна неделя – сыграла свою роль. Этого времени оказалось недостаточно для глубокого прорастания новых чувств в душе Михаила. Не успела возникнуть та особая связь, превращающая другого человека в неотъемлемую часть твоего мира, в продолжение собственного «Я». Глубокие отношения, как известно, могут нести не только радость, но и риски. В этом случае краткость знакомства уберегла Михаила от возможной эмоциональной зависимости, способной надолго выбить его из колеи.

Порой Михаила охватывало чувство досады, но направленное не столько на обстоятельства, сколько на самого себя. В конечном итоге он всё же пришёл к осознанию: никто его не обманывал. Михаил сам стал архитектором своего разочарования, возводя эфемерные конструкции надежд. Не удосужился толком разузнать, расспросить и сделал поспешные выводы. «Да, – размышлял он, – Светлана могла бы проявить большую откровенность с самого начала, но не выкладывать же ей всю свою биографию прямо на пороге?»

Шаг за шагом Михаил убеждал себя: произошедшее – нелепое недоразумение, не накладывающее ни на кого никаких обязательств. Он решил не уподобляться трусу и не сбегать, а посетить их очередное воскресное собрание. Провести с ней ещё один день, сохраняя видимость нормальности. Михаил не сомневался: после этого она поймёт, что они слишком разные и не созданы друг для друга.

В принятии столь великодушного решения Михаилу способствовала ещё одна немаловажная и деликатная деталь. Двоюродный брат Светланы, на чьём праздничном застолье и вспыхнула искра их знакомства, вот-вот должен был стать его непосредственным начальником. Эта перспектива окрасила ситуацию в новые тона, подталкивая к осторожности. Поэтому Михаил рассудил, что мудрее будет разрешить это дело по-тихому, без драматизма.

Дни промчались, и вот настало воскресенье. Михаил решил на этот раз не торопиться в библиотеку, а немного задержаться, намеренно опоздав к назначенному времени, чтобы подчеркнуть свою загруженность и занятость. Так и произошло.

В половине второго он постучал в дверь и, не дожидаясь ответа, открыл её. В комнате, вокруг стола, сидели всё те же люди, которых он видел в горнице на прошлой неделе. Отсутствовали только мальчик и мужчина, сопровождавший женщин в платках. Заметив это, а также свободный стул на краю стола справа, вдали от Светланы, Михаил с облегчением вздохнул.

– Входите, Михаил, – поприветствовала его Светлана с лёгким волнением.

– Да, Михаил, вы как раз кстати, разрешите наш спор, – подхватил её приглашение Вадим Николаевич, с хитрой улыбкой поглядывая на него, всем своим видом намекая на грядущий интересный разговор.

– Здравствуйте, – негромко произнёс Михаил, бегло оглядывая лица присутствующих. Еле заметные кивки пробежали по кругу сидящих за столом. Он медленно подошёл к свободному стулу, аккуратно отодвинул его и сел.

– Марина утверждает, – продолжал Вадим Николаевич, кивнув головой в сторону Марины, – что сейчас для того, чтобы устроиться на хорошую работу, нужно отдать две, а то и три зарплаты своему будущему начальнику. И, мол, это везде так. Я, как пенсионер, не могу судить объективно. Но из всех здесь собравшихся никто никогда не давал взятки. А вы, Михаил?