Помню, когда Лайма была маленькой, она думала, что игрушки обидятся, если не попадут на елку, и к следующему Новому году обязательно разобьются. Сейчас она уже ни во что такое не верила, но мне самому хотелось, чтобы каждая игрушка оказалась на ветке. Чтобы даже маленькие стекляшки были рады, как и я сам.

Елка вышла аляповатой и в целом безвкусной, но я мог бы разглядывать ее до утра. Мне нравилось, как блестит мишура и как отблески гирлянды красят ветки в разные цвета, как внутри меня словно зажигаются точно такие же огоньки и становится так приятно волнительно, что не уснуть.

Новый год с детства был моим любимым праздником. Намного важнее, чем день рождения.

В день рождения я получал подарки только от Лаймы и ее мамы, и это было единственное, чем этот день отличался от остальных.

Но на Новый год атмосфера праздничного безумия поглощала всех и каждого. Праздник так явственно заявлял о себе, что его чувствовали даже те, кто не собирался отмечать. Проходя мимо миллионов наряженных елок, пластиковых дедов морозов, мерцающих огней и глянцевой мишуры, было невозможно хотя бы на миг не затаить дыхание, не задуматься о маленьком новогоднем чуде. А вдруг?..

Прежде чем перебраться в Москву, на Новый год я всегда приходил к Лайме и тете Вере. Дома отец с мачехой и младшими братьями-погодками собирались за праздничным столом. Братья, тогда еще совсем маленькие, начинали беситься, кидаться едой и не слушаться. Мачеха нервничала и сердилась. Отец орал на них, пока не доводил до слез, а потом принимался за меня, если я не успевал выскочить из-за стола и крикнуть на ходу: «Я наелся. Я к Лаймке!» Обычно вслед мне летело что-то в духе:

– Даже друзей себе нормальных найти не смог. Водишься с девкой, потому что и сам – девка.

Поначалу вечные задирания и унижения, которыми щедро осыпал меня отец, я переносил болезненно. Никому не рассказывал. Но однажды тетя Вера сама услышала, как он, в очередной раз издеваясь над тем, что я выбрал танцы, а не бокс, назвал меня «старшая дочь». Ее гневу не было границ.

Она так едко и колко напала на отца, что тот терялся и заикался, а от этого только больше злился: на нее, на себя, на меня – на всех. Но высказать эту злость не мог – не хватало слов. А дать волю рукам не смел – тетя Вера не из тех женщин, которых можно безнаказанно ударить. Так и стоял, краснел аж до багровости, трясся, сжимал кулаки – и молчал.

– Если бы твоя мать была жива, – говорила мама Лаймы, – она бы не позволила ему так себя вести.

Сколько раз я сам себе повторял эту волшебную и нереальную фразу: «Если бы мама была жива…»

Я так глубоко задумался, что не сразу уловил звук, похожий на тихий стон, который тут же растворился в ночной тишине спящей квартиры. Сначала решил, что показалось, но вскоре опять услышал. Потом к нему добавилось шуршание, и я определил, что доносится оно из комнаты Лаймы.

Поднялся с дивана – мне постелили в проходной гостиной, – подошел к двери, за которой спала Лайма. Осторожно постучался костяшкой пальца.

– Лайм, у тебя все хорошо?

Ответа не последовало.

Вместо него послышался шлепок, когда на пол падает что-то небольшое, а через несколько секунд – грохот уже явно значительный, и я, не раздумывая, распахнул дверь.

В свете горящего ночника я увидел на полу Лайму, она была в розовой пижаме, а волосы растрепаны от сна.

– Напугала? – спросила она шепотом. – Извини.

– Что с тобой? – вместо ответа спросил я, подлетев к ней. – Тебе больно? Вызвать скорую?

– Нет, все хорошо, – прошептала Лайма. – Только не кричи так, пожалуйста, маму разбудишь.

Увидев, что Лайма в сознании и не корчится от боли, я немного успокоился. Привстал – комнатка крохотная, все рядом – потянулся к выключателю, но Лайма замотала головой:

– Не включай.

Я опустил руку.

– Опять моя нога, – сказала она. – Хотела выпить таблетку – загнала упаковку под кровать. Попыталась достать – и вот, – она развела руки в стороны.

На ней была милая розовая пижама: рубашка с закатанными рукавами и раскрытым воротом и шортики с черным атласным бантиком.

Верхние пуговицы были расстегнуты, и я впервые в жизни поймал себя на мысли, что хотел бы провести пальцем линию от горла Лаймы вниз по гладкой коже.

Ее ноги, почти полностью оголенные, не считая коротких шорт, золотил мягкий свет ночника. Они были слегка разведены, как будто брошены и оставлены, как упали, – чуть согнутое колено смотрело вверх, другое – в сторону.

– Давай я тебя подниму, – прошептал я, отвлекаясь от своих мыслей.

– Не надо, – снова замотала головой Лайма, и ее волосы – длинные, сладкого медового оттенка, подсвеченные лампой, словно солнцем, – заструились, задвигались, как ветви ивы на ветру. – Сейчас станет лучше, я сама поднимусь.

Неудивительно – Лайма всегда с неохотой принимала любую помощь. Даже в детстве, когда я пытался помочь ей передвинуть тяжелое или починить что-нибудь в их квартире.

– Так и будешь на полу сидеть? – спросил я.

– Я уже привыкла, – произнесла она так, словно все и в самом деле было в порядке.

– Ну ладно, – пожал плечами я и опустился рядом с ней. – Лайм, послушай меня. Я пытался сказать еще вечером, в кафе, но не получилось. Я хочу помочь тебе. И сейчас у меня есть такая возможность.

Лайма опять замотала головой. Ее глаза, светлые, того же медового оттенка, смотрели на меня едва ли не с ужасом.

– Ты хоть представляешь, о какой сумме речь? – произнесла она.

– Я найду любую сумму, – тряхнул головой я, словно так мог отбросить ее возражения. – Для меня это не проблема.

– А ты подумал, как я буду тебе эту «не проблему» возвращать?

– Господи, Лайм, ну какая разница…

– Что значит, какая разница? – Лайма дернулась, чтобы сесть по-другому, и я заметил, что больная нога у нее лишь вяло шевельнулась. – А если не смогу вернуть?

– Значит, не вернешь.

– Не знаю, как в вашей Москве, но здесь на эти деньги можно три квартиры купить.

– Да хоть сто три. Деньги – бесполезные циферки, если просто лежат на счете. Поверь, – я нашел ее руку, сжал, – у меня все есть: дом, машина, развлечения. Есть возможность заработать еще. Я не пропаду.

– Все равно я не смогу взять, – ответила Лайма. – Ты зарабатывал их своим трудом. Притом у тебя скоро свадьба. Тоже удовольствие недешевое, знаешь ли.

– Лайм, это сейчас не так важно, как ты не понимаешь? – Я уже не знал, как ее убедить. – Я не хочу, чтобы ты мучилась.

Лайма устало улыбнулась и сразу перестала хмуриться. Потом осторожно привалилась ко мне сбоку, положила голову на плечо.

– Я не мучаюсь, Дань. Правда. Она же не болит. Просто иногда ее как бы нет. С этим можно жить.

– Кому-то другому да, но не тебе.

Лайма какое-то время молчала. Тогда я продолжил:

– Ты и твоя мама столько сделали для меня. Если бы не вы, я бы никогда не стал тем, кем стал.

– Ты преувеличиваешь.

– Ничуть! Это твоя мама дала мне возможность танцевать, а без тебя я бы ничему не научился. Так почему я не могу сейчас сделать что-то для вас?

– Я боюсь операции, – призналась Лайма. – Там же нервы, позвоночник, спинной мозг… Последний врач, хороший дядька, мне больше всех остальных понравился, сказал, что операцию почти невозможно провести так, чтобы в итоге нога перестала… отмирать. Зато очень велик шанс, что после нее я вообще не смогу ходить. – Голова Лаймы заерзала на моем плече – искала положение поудобнее. – Он сказал, самое разумное – жить так, пока живется. А если будет ухудшение, тогда уже что-то думать.

– Очень странное мнение, – ответил я. – И знаешь, я бы особо не доверял местным врачам. У них все или не лечится, или само пройдет. Лайм, – протянул я, слабо толкнув ее в плечо. – Ну давай хотя бы попробуем? Поехали со мной в Москву? Устроим тебе там полное обследование, послушаем мнения разных специалистов.

– Как же, интересно, я с тобой поеду? – спросила Лайма, и я услышал в ее голосе улыбку напополам с удивлением. – И что на это скажет твоя невеста?