В высшей степени любопытна и типична эта переписка Алексея Михайловича с его новым другом. Никон отправлял царю обстоятельные донесения о своем путешествии. Рекой Онегой посольство вышло в море и поплыло к Соловецкому острову. Но тут 16 мая застигла его буря, во время которой одну лодку разбило и все бывшие в ней утонули; в их числе погиб дьяк Гаврила Леонтьев, один из участников в составлении Соборного уложения. Прибыв в Соловецкий монастырь, митрополит возложил молебное послание в раку Филиппа ему на перси; в течение трех дней шли церковные службы, сопровождаемые постом и всенощным стоянием. После того митрополит всенародно прочел помянутое послание. Соловецкий архимандрит с братией плакали, расставаясь с мощами, и часть их упросили оставить монастырю. Обратное путешествие с драгоценной святыней совершилось благополучно. По донесениям Никона, оно направилось вверх по Онеге до Каргополя; потом волоком перешло на Шексну и 25 июня поплыло по ней; достигло ее впадения в Волгу и 29-го остановилось в дворцовом селе Рыбном (Рыбинск). Тут путешественники узнали, что Волга в то лето чрезвычайно обмелела; поэтому Никон на тех же судах поплыл не вверх по реке на Тверь, а вниз на Ярославль. Отсюда поезд отправился в Москву сухим путем на Ростов, Переславль-Залесский и Троице-Сергиеву лавру, куда прибыл 4 июля.
На донесения митрополита царь отвечал чрезвычайно милостивыми письмами, в которых излагал перед ним свою любящую душу, спрашивал иногда советов и сообщал о некоторых столичных событиях. В этом отношении особенно красноречивым памятником его словоохотливости, живости и впечатлительности служит обширное послание, заключающее любопытные подробности о болезни и кончине патриарха Иосифа (15 апреля 1652 г.), а также о чувствах и ощущениях самого царя, вызванных сей кончиной.
По свидетельству царского послания, патриарх заболел лихорадкой во время помянутой встречи и погребения мощей Иова, приблизительно 6 или 7 апреля. К лихорадке присоединились утин и грыжа. В Вербное воскресенье он через силу исполнил обряд хождения на осляти. В Страстную среду государь, узнав, что патриарх «гораздо болен», перед вечером пошел его навестить. «И дожидался с час его государя, – пишет Алексей Михайлович, – и вывели его едва ко мне, и идет мимо меня благословлять Василия Бутурлина, и Василий молвил ему: „Государь-де стоит“. И он, смотря на меня, спрашивает: „а где-де Государь“. И я ему известил: „перед тобою святителем стою!“ И он, несмотря, молвил: „поди, Государь, к благословению/ да и руку дал мне целовать, да велел себя посадить на лавке, а сел по левую руку у меня, а по правую не сел, и сажал, да не сел»… «И я учал ему говорить: „такое-то, великий святитель, наше житие; вчерась здорово, а ныне мертвы“. И он государь молвил: „Ах-де, Царь Государь! Как человек здоров, так-де мыслит живое, а как-де примет, он-де ни до чего станет/ И я ему свету молвил: ”не гораздо ли, государь, недомогаешь?" И он молвил, как есть сквозь зубы: ”знать-де что врагуша трясет, и губы окинула, чаю-де что покинет, и летось так же была"». Эта выраженная больным надежда на свое выздоровление ввела благодушного Алексея Михайловича в сомнение: он постеснялся напомнить патриарху о духовной и спросил, что он прикажет о своей келейной казне и кого назначит своим душеприказчиком. Царь усердно просит в том прощения у Никона, называя его «великий святитель и равноапостол и богомолец наш преосвященная главо». На следующее утро в Великий четверг, продолжает царь, «допевают у меня заутреню за полчаса до света; только начали первый час говорить, а Иван Кокошилов ко мне в церковь бежит к Евдокеи Христовы мученицы и почал меня звать: патриарх де кончается, и меня прости, великий святитель, и первый час велел без себя допевать, а сам с небольшими людьми побежал к нему, и прибежал к нему, а за мною Резанской (архиепископ Мисаил), я в двери, а он в другие; а у него только протодьякон, да отец духовный, да Иван Кокошилов со мною пришел, да келейник Ферапонт, и тот грех не смыслит перечесть, таков прост и себя не ведает, опричь того ни отнюдь никого нет, а его света поновлял (исповедовал) отец духовный. И мы с архиепископом кликали и трясли за ручки те, чтоб промолвил, отнюдь не говорит, только глядит, а лихорадка та знобит и дрожит весь, зуб о зуб бьет. Да мы с Резанским да сели думать, как причащать ли его топере или нет; а се ждали Казанского (митрополита Корнилия) и прочих властей, и мы велели обедню петь раннюю, чтоб причастить; так Казанский прибежал, да после Вологодский, Чудовской, Спасской, Симоновской, Богоявленский, Мокей протопоп, да почал кликать его и не мог раскликать: а лежал на боку на левом, и переворотили его на спину и подняли голову-то его повыше, а во утробе-то знать как грыжа-то ходит, слово в слово таково во утробе той ворошилось и ворчало, как у батюшка моего перед смертью». Далее царь рассказывает, как умирающего причастили запасными дарами; причем он лежал без памяти, и протодьякон раскрывал ему уста; как после соборования маслом, перед кончиной патриарх стал вдруг пристально и быстро смотреть в потолок, а потом закрывался руками; из чего заключили, что он видит видение. Когда умирающий стал отходить, царь поцеловал его в руку, поклонился в землю и пошел к себе; но предварительно велел запечатать его казну келейную и домовую. Во время службы в дворцовой церкви, пишет он, «прибежал келарь Спасской и сказал мне: „Патриарха де государя не стало“; а в ту пору ударил царь-колокол трикраты, и на нас такой страх и ужас нашел, едва петь стали и то со слезами».
В Великую пятницу почившего патриарха поутру вынесли в церковь Риз Положения. Вечером пришел сюда царь и увидал, что назначенные быть при усопшем игумены и патриаршие дети боярские все разъехались и только один священник читает над гробом псалтырь. Царь велел потом их «смирять» (наказать); а священника спросил, зачем он читает очень громко, «во всю голову кричит, а двери все отворил». Оказалось, что грыжа вдруг зашумела в утробе покойника, и живот вознесло на поларшина из гроба, от чего священник испугался и хотел бежать. «И меня прости, владыко святой, – продолжает царь, – от его речей страх такой нашел, едва с ног не свалился; а се и при мне грыжа-то ходит прытко добре в животе, как есть у живого; да и мне прииде помышление такое от врага: побеги де ты вон, тотчас де тебя вскоча удавит; а нас только я да священник тот, который псалтырь говорит, и я, перекрестясь, да взял за руку его света и стал целовать, а в уме держу то слово: от земли создан, и в землю идет, чего боитися?» Сюда же пришли супруга и сестры Алексея, и хотя они не испугались, однако близко подойти не решились. Далее Алексей Михайлович рассказывает о погребении, которое совершилось в Великую субботу, а в конце своего послания подробно сообщает, как он распорядился оставшейся после Иосифа казной. Почивший патриарх, очевидно, был человек довольно стяжательный. В его собственной или келейной казне осталось 13 400 рублей наличных денег, много всякой серебряной посуды, то есть блюд, кубков, стоп, тарелей и прочего, а также большие запасы камки, бархату, атласу, тафты и прочих подносимых материй. Все это царь под своим надзором велел переписать некоторым боярам и дьякам, причем полторы недели лично все разбирал и приводил в известность. Затем он распорядился таким образом: посуду, которая была взята из домовой (т. е. патриаршей) казны, велел в нее воротить, а купленную на келейные деньги продать по оценке в домовую же казну, в которой наличных денег было 15 000; также велел продать камки, бархаты и прочее. Затем собранная сумма, по личному же царскому усмотрению, была роздана в вознаграждение духовным и мирским лицам, служившим при покойном патриархе, на церковное строение, на его поминовение и сорокоусты, на выкуп должников от правежа, на милостыню многим бедным, которым пришлось по 10 рублей. «Ни по одном патриархе, – замечает Алексей Михайлович, – такой милостыни не бывало, и по Филарете дано человеку по 4 рубля, а иным и меньше». В том же послании царь, между прочим, извещает Никона, что свейская королева велела разыскать Тимошку (Акиндинова), чтобы его выдать, и уже выдали его человека Костьку Конюхова; что престарелого больного князя Алексея Михайловича Львова, по его собственной просьбе, он отставил от начальства в приказе Большого дворца и на его место дворецким назначил боярина Василия Бутурлина. «А слово мое ныне во Дворце добре страшно и делается без замотчания», – с самодовольством прибавляет автор послания. Если вспомним, что это послание принадлежит двадцатитрехлетнему царю, то нельзя не отдать справедливости доброму сердцу, бодрой деятельности и острым умственным способностям молодого государя.
