– Ой, неужто все я сотворил?! – возопил силач дурным голосом, стиснув могучими ладонями и без того раскалывающуюся головушку. Отчего она заболела еще сильнее. – Все разрушил?! Горе мне, окаянному, горе!

– Не вше, ушпокойша! – ехидно прошамкала ведьма. – Вавилоншкую башню уж точно не трогал! Шего не было, того не было.

Сгорая от лютого стыда, Муромец обвел глазами поляну.

– А где же Лесовичок? Может, я его… – он замялся, опасливо прикидывая, что мог сотворить с гостеприимным хозяином.

– Не бойша, жив. Шгрыж пару мухоморов, до которых ты добратьша не ушпел, и шнова в будушшее умчалша! Шкажал, што лучше опять к тем воинам попадет, чем тебе под пьяную руку. Мол, Шоловей-ражбойник – шуший ангел по шравнению ш тобой. Да што там Шоловей! Кабы в гошти шам Калин-шарь нагрянул шо вшеми швоими людьми, и то было бы шпокойнее.

– Ой, позорище! – возрыдал Илья, придя в отчаяние. – Ой, батюшка, матушка, бейте меня, окаянного! Да не ремнем, а коромыслом и вожжами! А еще лучше, оглоблей! Осрамил и себя, и вас, на веки вечные! Хозяин же меня как друга принял, угощал от щедрот своих, а я… Стыд-то какой!

– Да уж! – осмелев, подал голос и Попович. – За то, что ты наделал, и сотни нарядов мало.

– Ой, молчи, добрый молодец, не трави душу мою, не береди рану, а то ведь пришибу к лешему! Грехом больше, грехом меньше…

Богатырь поспешно закрыл рот ладонями.

– Ладно, не убивайша так! – смягчилась ведьма при виде неподдельных душевных страданий. – Лешовичок виноват больше. И шам напилша, и тебя напоил. А мог бы догадатьша, што опашно! Ошобливо пошле того, что ты ш этой жележакой учудил. Можги же надо иметь! Воротитша – прошения попрошишь, ижбу жаново поштавишь, и вше дела. Выпьете мировую… Штоп! Вот пить лучше не надо.

– Спасибо тебе, бабушка, на добром слове! Еще как попрошу! В ноги ему поклонюсь, лишь бы зла не держал. И избу… – Муромец вдруг осекся на полуслове, будто внезапно важная мысль пришла в голову. – А лошади наши где?

– Кх-м! – закашлялась Баба Яга. – А шо ждоровьем у тебя как, вше в порядке? Хуже не будет?

– Сказывай… – внезапно осевшим голосом кое-как вымолвил Илья. – Не томи!

– Ну, ладно… – с явным сомнением протянула ведьма. – Убежали они в леш. Обидел ты Шивку-Бурку швою, да так, што не жнаю, проштит ли она тебя. Кровно обидел! Я бы на ее меште порчу на тебя нашлала. Вшя в шлежах была, бедная. А Гнедко жа ней умчалша, не брошать же одну! Тут в лешу, между прочим, волки водятша! – Баба-яга распалилась и буквально буравила Муромца осуждающим взглядом.

Если бы детинушка стоял, то так и сел бы после этих слов, сильно отбив копчик. Но он сидел, поэтому дело ограничилось отвисшей челюстью, выпученными глазами и такими мыслями, что постыдишься даже попу на исповеди признаться.

– Бабушка… – пролепетал Илья, удивительно похожий в эту минуту на нашкодившего ребенка, хоть и могучего да бородатого. – Неужели…

– Ах ты, ирод! – по-настоящему рассердилась ведьма. – Неужто шердца у тебя нет?! Она ж полу бабшкого, хоть и на четырех ногах! Душа ранимая, к шловам да делам чувштвительная… А-а-а, кому я это говорю! – ведьма даже всплакнула, махнув рукой. – Одно шлово – мужик! Никакой деликатношти!

У Поповича, который с интересом прислушивался, глаза полезли на лоб. Он на всякий случай отодвинулся подальше.

– Бабушка… – голос Ильи прошелестел чуть слышно Лицо пошло пятнами.

– Как ражливалша-то! Какие шлова говорил! Швет очей моих, люблю тебя бежумно, вше для тебя шделаю… Как увидел тебя, дешкать, как ты шла ш коромышлом, швет божий в глажах померк! Ты такая крашивая, такая штройная, как шамая лучшая племенная кобыла! Штан у тебя – как шея лебединая, поштупь нежнее пуха! Жижнь готов жа тебя отдать, лишь бы лашково пошмотрела! Я сама чуть не прошлежилась. Ах, думаю, ну хоть бы кто мне такие шлова шкажал! Так не от Лешего же ждать?.. Предштавляешь, што у Шивки на душе делалошь?! Ты ж туда наплевал, ирод! Тьфу!

– Господи! – простонал Муромец, страстно желавший вновь впасть в хмельное забытье. – Так это я моей кобыле говорил?!

– Ешли бы! – ехидно отозвалась ведьма. – Жеребшу! Ты их по пьяному делу шпутал! А потом и пошеловал! Вот этого Шивка уже не вынешла… Рашплакалашь – и в леш…

– А-а-а!!! Утоплюсь от позора!!! – завыл Илья и побежал к озерцу, мимо которого они проезжали по пути к хижине Лесовичка.

Баба-яга, не ожидавшая, какое воспитательное действие произведут ее суровые слова, испуганно ахнула и схватилась за голову:

– Ох, што я наделала, бежможглая?! Да он, шего доброго, и вправду утопитша… А ты шего жаштыл, шловно пень?! – гневно напустилась она на Поповича. – Я же жа ним не угонюш беж штупы! Беги, отговори, удержи! Шпашителя Руши потерять можем! Живо!!!

– Сейчас, сейчас… – бормотал Алеша, не проявляя особого желания ставить рекорды скорости. – А может, сам опомнится?

– Беги, кому шкажано! А то вшему швету рашшкажу, как он тебя шпьяну жа ухо ташкал и приговаривал: «Вот тебе наряды вне ошереди! Вот тебе деревеншина неотешанная! Жапомни: крештьяне – шоль земли, а ты их трудом кормишша!»

– И такое было?! – в ужасе взвыл Попович, осторожно ощупывая красное распухшее ухо. – Я-то думал, отлежал…

– И не только это! Беги, не то опожорю!

– Бабушка, прошу как человека… Тьфу! Заговариваться начал. Бегу, мчусь! Только никому ни слова! Господи, да за что же мне это?!

Богатырь рванул с места, обогнав звуки собственного топота, и скрылся в лесу. Ведьма сокрушенно вздохнула:

– Мужики – они как дети, шила ешть – ума не надо… И как только бабы ш ними уживаютша?!

Водоем, которому предстояло принять в свои прохладные объятия бренное тело Муромца, отнюдь не пустовал. То есть там была и рыба разных видов, и пиявки, и лягушки, и всякие прочие твари, невидимые человеческому глазу. Но кроме них в воде плескались три молодые красивые девки. Естественно, голые… За ними с жадным любопытством подглядывал хозяин озерца – водяной, или, как он сам себя любил величать, Водяник.

Утреннее солнышко прошло еще лишь полпути к зениту, но пригревало уже сильно. Небо было чистым, без единого облачка. Дул едва заметный, почти не освежавший ветерок. В такую погоду потное распаренное тело так и просит прохладного омовения… Неудивительно, что девки, увидев озерцо, да еще безлюдное, устремились к нему с радостным визгом и смехом. Вмиг разулись, затем сбросили одежду и залезли в воду, начали плескаться, вздымая тучу брызг. Сторожил нехитрый скарб купальщиц кот: большой, рыжий, с невозмутимо-ленивым видом на усатой физиономии. Он удобно устроился на куче одежды, нежась и подставляя солнышку то спину, то брюхо.

Водяник, который наблюда такое зрелище много раз, не переставал удивляться: ну почему девкам да бабам почти каждую фразу, даже самую невинную и относящуюся к совершенно обыденным делам, нужно сопровождать смехом? Вот словно кто-то их щекочет. Мало того, засмеялась одна, и тут же подхватывают остальные, как по команде. Может, зудит у них, а почесать стесняются? Парни да мужики – они не стыдливые, почешут. А слабый-то пол другой… Впрочем, это неважно. Хозяин озерца сладострастно облизнул мокрые губы, пропахшие тиной. Предстояло любимое развлечение. Причем помех ждать было неоткуда: не от рыжего мышелова же, в самом деле! Будь на берегу собака – могла бы сунуться в воду, защищая хозяйку, даже рискуя, что утонет. Псы – они самоотверженные, хозяев любят безумно. А коты – твари самолюбивые, на первом месте у них своя усатая персона… Да если бы и бросился этот рыжий на выручку, что мог сделать? Оцарапать пару раз, пока не утопят?

Впрочем, надо отдать Водянику должное: жестоким он не был и зазря никого не топил. Ни человека, ни животину. Да и уводить девок в плен, делая русалками, не собирался. Всего лишь хотел покуражиться, как обычно: похабными шуточками и щекотанием во всех местах, включая самые интимные, перепугать и в краску вогнать. А уж если получится до истерики довести – вообще отлично! Поскольку, чем больше боялись, визжали и кричали купальщицы, застигнутые врасплох, тем теплее становилось на его холоднокровной душе… Ну, вот такая любимая забава была у Водяника! Тем паче, что выпадала она очень редко, лишь в летние месяцы, когда вода была теплой и случаи эти можно было пересчитать по перепончатым пальцам его передних лап.