В молчании они направились в личные покои хана во дворце.

Дворец этот представлял собой архитектурный шедевр, настолько сложный и запутанный, что больше напоминал город, чем отдельное здание. Узкие улочки, широкие величественные проспекты, сады и парки, – пруды, ручейки и беседки, храмы…

Как это чудо сотворили необразованные люди, пастухи и воины – вот о чем размышляла Беатриче. Никогда прежде, даже в Бухаре, не видела она такой красоты и совершенства.

Скорее всего, летнюю резиденцию хана проектировали не монголы, а китайские мастера.

При дворе Хубилая деньги не считали: регулярные грабежи покоренных народов непрерывно пополняли казну императора.

Поистине несметные богатства и амбиции «покорителя мира» были помножены здесь на знания и мастерство образованных китайцев. История их культуры насчитывала во времена Марко Поло не одно тысячелетие. Такая комбинация оказалась идеальной для создания этого шедевра, получившего название Хрустальный дворец.

В самом названии уже таилась неотразимая магия – для летней резиденции лучшего не найти. Если и есть на земле место, где легко верится в существование волшебников, чародеев, эльфов, фей и сказочных принцев и принцесс, то вот оно – здесь.

Проходя вместе с Маффео по дворцу, Беатриче любовалась не только архитектурой. Восхищение вызывали драгоценнейшие образцы мебели, изысканные ковры тончайшей работы, изумительные фарфоровые вазы, затянутые шелком ширмы, дивные картины. Каждая вещь – художественная ценность. Все тщательно отобрано, помещено именно там, где лучше всего смотрится.

Неужели Хубилай сам расположил все трофеи в этом порядке? Или у него кроме талантливых зодчих работали лучшие архитекторы по интерьеру, создавшие такую совершенную гармонию?

Беатриче вспомнились слова Маффео: «Хубилай тебе очень понравится…» Ей понравится человек, который ведет беспощадные, ожесточенные войны, подчиняя завоеванные народы своей воле – воле правителя, обуянного жаждой завоеваний?! Он зверски расправляется со всеми неугодными, сделал сотни женщин своими наложницами – да по сравнению с ним бухарский эмир Нух II – невинный ягненок. И он же заставил лучших мастеров великой нации воздвигнуть в свою честь этот шедевр… Такой человек не заслуживает ничего, кроме ненависти и презрения! В лучшем случае страха, но не любви и уважения.

Они с Маффео подошли к массивным распашным дверям, по обе стороны которых стояли два стражника. По виду монголы: смуглые, широколицые, с висячими черными усами. Из-под остроконечных шлемов виднеются темные вьющиеся волосы.

Их боевое облачение состоит из кожаных с металлическими накладками доспехов и небольших черных щитов, по-видимому, из железа или какого-то другого металла. Каждый держит руку на рукоятке блестящей кривой сабли, болтающейся на поясе. Вид у них такой свирепый, словно они готовы каждую минуту наброситься на любого, кто осмелится даже приблизиться к дверям. Когда Маффео со своей спутницей подошли ближе, стражники широко расставили ноги, как бы возвещая, что, прежде чем проникнуть в покои хана, каждому придется сначала миновать их.

Один из стражей что-то прорычал в адрес Маффео – и лицо его побагровело, на лбу и шее проступили вены, глаза метали молнии. Ну прямо разъяренный, оскаливший пасть питбуль, которого только поводок хозяина удерживает от прыжка на беззащитную жертву.

Отвернуться бы и не видеть этого громилу… Однако на Маффео грозный вид стражей не произвел никакого впечатления. Улыбаясь, он достал из рукава своего парадного платья бумажный свиток и протянул монголам. Беатриче сомневалась, что кто-нибудь из них вообще умеет читать. Однако свиток содержал нечто такое – печать, картинку или какой-то другой знак, – что оказало мгновенное действие: стражники расступились, правда, по-прежнему со свирепым выражением лиц. Двери открылись, и Маффео с Беатриче прошли внутрь. Всем своим видом сторожевые псы давали понять: в следующий раз так легко сюда никто не войдет. Дверь с тяжелым грохотом закрылась.

– Всегда одна и та же история! – Маффео вздохнул, усмехнувшись. – А ведь я прихожу сюда почти каждый день, и стражники прекрасно меня знают.

– И ты позволяешь так обращаться с собой?! – спросила Беатриче. – Почему ты не пожалуешься хану?

– Я уже привык. Кроме того, это их работа. Они так обучены и отобраны на этот пост. – Он пожал плечами. – Согласен, это унизительно, но ради безопасности можно потерпеть. В конце концов, так лучше для всех, кто живет при дворе.

Беатриче покачала головой:

– Кто только выдумал весь этот ритуал?!

– Джинким. Вся личная стража хана в его подчинении, – пояснил Маффео, проходя по залу. У каждой колонны здесь стоял стражник – мрачные, неподвижные фигуры из кошмарного сна, готовые ожить по мановению волшебной палочки. – Джинким выбирает охрану по своему усмотрению. – На лице у Маффео мелькнула теплая отеческая улыбка, он будто говорил о родном сыне. – Такое количество стражи тоже его идея. Говорят, Хубилай лишь скрепя сердце, после долгих уговоров согласился на это.

Маффео некоторое время шел молча. Потом продолжал:

– Ахмад, араб, тоже не очень-то доволен всеми этими правилами. Он управляет финансами в ханстве Хубилая, вот и считает, что содержание дворцовой стражи слишком дорого обходится казне. Джинким, конечно, и слышать не хочет о ее сокращении. Мощная охрана, мол, мешает только Ахмаду – проворачивать свои темные делишки. Я уже говорил тебе, что Джинким во всех видит изменников, мечтающих только о том, чтобы свергнуть Хубилая с трона. – И улыбнулся.

Беатриче удивилась – что тут смешного. Лично для нее ничего. В этой черте Джинкима нечто большее, чем причуда, – это граничит с манией преследования.

– Он одержим этой идеей, понимаешь, Беатриче… Но повторяю: это не лишено смысла, что признает даже Хубилай. Вот мы и пришли.

На каждом углу, в каждой нише, за каждой колонной – до зубов вооруженный стражник, словно дворец хана на военном положении.

Неужели жизнь Хубилая и впрямь подвергается такой опасности?

Джинкиму надо было жить в двадцатом или двадцать первом веке. Знай он, какие изобретены камеры наружного наблюдения, сигнализационные устройства с лазерным управлением, – умер бы от восторга. Во всяком случае, все это очень облегчило бы его работу и успокоило мятущуюся душу.