Мазин встал, чтобы видеть, что творилось впереди.

Пашков сидел, все было слышно.

Новый голос пожилого человека теперь вещал:

— Мы с товарищем из «Демократической справедливости» решительно не согласны. Не присяжные нам нужны, а суровая карательная рука. Без нее не одолеем. Каждый преступник должен знать — от кары не уйдет, свое получит.

— Колыму, что ли?

— А ты думаешь митингами банду обуздать?

— Сталинист!

— При Сталине люди не боялись ночью по улице ходить.

— Зато в квартирах дрожали.

— Товарищи! Товарищи! Милиция!

Подкатил «рафик» с мигалкой, милиционеры вышли без энтузиазма.

— Ребята! Сейчас разгонять будут! — снова возникла Дарья. — Требуем судью, пусть возьмет наше обращение.

— Судью! Судью!

— Судью на мыло! — завопил какой-то шутник истошным фальцетом.

Пашков был уверен, что крики бесполезны и митинг протестантов немедленно разгонят, но тут как-то подзатихло, он тоже поднялся и увидел судью. Судья вышла из здания, милиционеры ее окружили. Но судья оказалась женщиной решительной и в подмоге не нуждалась. Она отодвинула ближайшего милиционера и вышла на прямой контакт, оглядев сверху вниз законопослушных несмышленышей.

— Ну что орете? На правосудие давить собрались? Не выйдет. Сборище ваше незаконное. Прямо тут и оштрафую.

В задних рядах засвистали.

— А… не боитесь? Понятно. А что вы положение вашего подопечного усугубляете, понятно?

— Мы общественная защита!

— Вы нарушители общественного порядка, вы чините помехи правосудию.

— Правосудие? Смотрите, какое ваше правосудие!

Неожиданно рядом с Пашковым оказалась Дарья и схватила его за руку.

— Вот человек, которого пытали! Смотрите на него! Александр Дмитриевич, расстегните рубашку! Покажите, как вас пытали. Смотрите на этого человека, товарищи! Мой муж его спас от смерти, и за это его судят, заклеймить хотят на всю жизнь судимостью. И это правосудие?

— Нету правосудия! Долой сталинские тройки! Большевики ликвидировали правосудие, — закричал какой-то деятель неизвестной ориентации и, выхватив из-под пиджака трехцветное полотнище, взмахнул им над головами собравшихся.

— Да здравствует великая Россия!

— Разойдись! — взревел офицер, командовавший приехавшими милиционерами…

— Вам последнее слово, подсудимый!

Сергей оперся рукой о барьер, хотел начать, но, видно, запершило в горле, он откашлялся.

— Вот видите, — сказал почти удивленно, — волнуюсь. Ну, ничего. Еще раз откашлялся и заговорил, одолевая волнение:

— Граждане судьи!

Вы будете сейчас выносить мне приговор, решать мое будущее, и я по идее должен произвести на вас хорошее впечатление и попросить снисхождения. Но не уверен, что получится.

Я знаю, что по времени вы мое выступление, согласно законодательству, ограничивать не можете, но раз уж оно называется «последнее слово», то длинные речи ни к чему. Мы тут и так наговорились. И я вас надолго не задержу. Да и, по правде говоря, ничего я не придумал, чтобы вас разжалобить. Уважаемый адвокат все сказал: и об аффекте, и о самообороне, о статьях сто четвертой и пятой, все верно. Верно, что этой сволочи, которую вы потерпевшим называете, ничего не стоило меня припаять. Да и Пашкова он оставлять в свидетелях не собирался. Это факт. А задержу вас на минутку на другом.

Лет восемь назад попал я случайно в суд. В качестве зеваки. Приятели затащили, как в кино. Поглазеть, как убийцу судить будут. Пришел. Вижу, судят мордоворота. Он кого-то из родни по пьяному делу топором срубил. Дело, в общем-то, тупое, и мужик тупой. Но к последнему слову его поднатаскали, и он очень даже гладко высказался. «Спасибо, мол, суду за науку. Под вашим благотворным влиянием я тяжесть своего поступка осознал и прошу только учесть, что человек я молодой и здоровый, и потому прошу сохранить мне жизнь, чтобы по освобождении я мог принять активное участие в строительстве нашего светлого коммунистического будущего».

Судья кашлянула.

— Что, не так говорю? — спросил Сергей.

— Продолжайте!

— Спасибо. Мне тогда просто тошно стало. Думаю, неужели не шлепнут подлеца? Но суд наш, сами знаете, гуманный. Ушел я, возмущенный до предела. Понятно, и в ночном кошмаре не мерещилось мне, что буду на его месте стоять. Но пришлось, как видите. И значит, могу использовать опыт.

Сергей постепенно подтянулся, повел плечами, будто шинель оправляя, и заговорил громче и увереннее:

— Но я, граждане судьи, опыт этот использовать не буду. Я думаю, что, если суждено у нас светлому будущему быть, его и без меня построят. Хотя брались уже многие, а толку мало. И на этой скамье человек сидит не для того, чтобы о всеобщем светлом будущем, а о своем собственном тяжелом прошлом подумать. И я сидел и думал. О своей участи думал. Думал так, что суд в самом деле гуманный, хотя меня это не раз возмущало, когда в газетах о судах читал. Все думал, мало дали, почему не вышку? Так всегда думаешь, пока жареный петух самого не клюнет. Сейчас я, конечно, за гуманность суда.

Сергей усмехнулся.

— Я понимаю, что к исключительной мере вы меня не приговорите. Все-таки аффект и самооборона налицо. Но есть и, как государственный обвинитель сказал, самосуд. То есть я вроде бы ваши права использовал. Следовательно, отвечать придется. Хорошего мало, но я успел на войне побывать, так что не белоручка, не маменькин сынок и, как и тот убийца, человек еще молодой и здоровый.

Он приостановился на минуту.

— Не наказание меня в панику вводит, хотя и в предварительном следствии я вполне оценил, чего каждый день в неволе стоит. И все-таки… Вот что главное для меня: в отличие оттого убийцы не осознал я. И убитого мной подонка не жалею…

Зал притих. Сергей улыбнулся снова.

— Вы меня, товарищ адвокат, простите; я понимаю, что этими словами себе во вред выступаю и, возможно, вашему авторитету врежу. Но раз уж говорю последнее слово пока еще равноправного человека, хоть и под стражей, однако не осужден еще и статья на мне не висит, а значит, могу говорить на равных, то и говорю, что думаю.

Убивать людей, граждане судьи, если ты не садист, не психически больной, не выродок, убивать очень тяжело. Даже на войне. И на аффект много не спишешь. И как его понимать, аффект? Я ошалел, когда этот паяльник увидел. Ударило, насколько же нужно нелюдью быть, то есть ничего человеческого в себе не ощущать, чтобы по живому огнем, ради мертвого металла кровь кипятить и на ней свое благоденствие строить, да еще зная, что не квартиру обокрал, а всю мировую культуру… И все-таки не убивать его я бросился, просто среагировал по-армейски. Вот он враг, и теперь — кто кого. Но сначала обезвредить его намеревался, пока запах паленого человеческою мяса не вдохнул и зубов на себе не почувствовал. Ну, тогда бросок, и все. Бросок уже, конечно, не на задержание был… Прошу, однако, помнить, что паяльник у него в руке был включенный и на благородные чувства рассчитывать не приходилось. Вот так дело было…

Тут у меня спрашивали, а разве ты не мог шнур выхватить из розетки и взять его на прием? Спасибо вам, почти подсказали, скажи — не мог. Мне и следователь сочувствовал, да и тут по-человечески относились. Но я хочу честным быть. Не знаю я, мог или не мог. Но считаю, сделал правильно.

Судья приподнялась.

— Подсудимый, говорите по сути.

— Спасибо, товарищ судья. И вам, я вижу, не хочется, чтобы я, как дурак, топил себя. Но нужно сказать, что думаю. Вот представьте, что я бы так и сделал, шнур выхватил, ему руки заломил… И, короче, я бы сейчас сидел не на этой скамье, а в зале, проходил бы как свидетель и даже почти герой, обезвредивший опасного преступника, а преступник бы, хоть и на моем месте стоял, но живой и здоровый. Понимаете?..

— Подсудимый!..

— Прошу дать мне закончить согласно закону, — возразил Сергей.

— Закон не нарушен. Однако ваше последнее слово — часть судебного процесса, оно должно по сути быть.