— Не думал я, что все так обернется.

— Я тоже.

Мазин прищурился и глянул на Пашкова, как на провинившегося школьника, заслуживающего, впрочем, снисхождения.

— Трудно было… неубитого медведя делить?

В Пашкове, однако, после пережитого инфантилизма поубавилось, школьником он себя не ощутил.

— Догадались? Ну и что?

— Ничего. Вот вам, кстати, зримое преимущество закона. Он догадки к исполнению не принимает.

— Значит, вас я могу не опасаться?

— Можете. Почему вы клад не достали из колодца?

— Хотите узнать, как я колебался, как собирался присвоить? Что ж, раз вы не закон, скажу. Было в голове и такое. Один-ноль в вашу пользу. Но, между прочим, я и вам о колодце говорил, не помните? Так что один-один.

— Плохо себя чувствовал, — вспомнил свой тяжелый предынфарктный день Мазин.

— Жаль. Вы мне тогда мозги вправить могли. Да и раньше…

— Раньше? Не понял.

— Еще один шанс у нас с вами был. Вы-то думаете, что я узнал о кладе от Федора до его смерти и главное лукавство мое в том и состоит?

— Разве не так?

— Нет. Узнал я после смерти, потому что сведения задержались. — Александр Дмитриевич улыбнулся. Улыбка, и раньше не злоупотреблявшая беззаботностью, теперь была устойчиво печальная. — Не из загробного мира, разумеется, сведения. Письмо Федор написал, а вы его невольно задержали.

— Каким образом?

— Помните, как занесли мне почту? Помните?

— Из незапертого ящика?

— Там среди газет и лежало письмо. Если бы оно попалось на глаза сразу, я бы, конечно, распечатал конверт. Но вы своим приходом меня озадачили, и я сунул всю пачку на полку журнального столика и только через два дня его прочитал.

— Надо же! Когда он отправил письмо?

— Он занес его и положил в ящик, а потом отправился на «фазенду», где поджидал Валера. Или они столкнулись случайно. Этого я не знаю.

— Да-а… — протянул Мазин. — Как же он вытащил из Федора сведения? И это нам не узнать.

— Скорее всего был у них разговор, и у Федора что-то сорвалось, но не впрямую, а оговоркой. Тот поймал на лету, а уточнить не мог. Главного-то не знал, где клад.

Мазин слушал и думал.

«Если бы Пашков сам спустился за почтой или я вытащил конверт из газеты, он прочитал бы письмо при мне, и все сложилось бы иначе. Пашков сдал бы клад и стал очень обеспеченным человеком, Сергей не сидел бы на скамье подсудимых, а Денисенко, убив Филина, оставался вне подозрений, живой и здоровый. Вот что значит случайность или его величество Случай. Так было нужно? Может быть, Пашков получил больше, чем деньги, Лаврентьев важное предостережение, а Денисенко заслуженную кару? Впрочем, так и до мистики недалеко. Слишком модное увлечение. Нравятся нам потусторонние силы. Снимают ответственность. Уложили меня в реанимацию и распорядились по-своему. В общем-то, неплохо распорядились. И моей судьбой тоже. Отслужил, Игорь Николаевич. Бери шинель, иди домой. Однако не все ясно…»

— Послушайте, Александр Дмитриевич, а Федор узнал откуда?

Пашков помолчал.

— Об этом мне не хотелось бы говорить.

— Жалеете, что потеряли деньги?

Вопрос был неприятный, ответа на него Александр Дмитриевич не знал, не так-то легко отмахнуться от обеспеченной жизни. Он сказал только:

— Деньги предназначались не мне.

Мазин не стал спрашивать, кому, и Пашков был доволен. Кому, собственно, они больше предназначались — Дарье или Вере?

— Опять благие побуждения?

— Только не говорите о дороге в ад. Я ее прошагал.

Он провел пальцами по груди, где под рубашкой алел свежий еще рубец. Пашков почти постоянно ощущал его, хотя рана давно не болела.

— Ну, в ад тропинок много, не одна столбовая дорога, а люди не меняются и склонны повторять ошибки, — заметил Мазин.

— Вы обо мне? Предостерегаете? Да, не меняются, вы правы. После этой встряски я был уверен, что все во мне изменилось, что я стал другим человеком, начну новую жизнь. Интересно, существует еще страна, где люди бы покаянно собирались начать новую жизнь? Почему так? Жизнь у нас такая или мы такие? Курица или яйцо, что раньше? Проблема, впрочем, надуманная… Новой жизни не бывает. И у меня не будет. Вот разве только попытки писать брошу.

— Серьезно?

— Очень.

— Почему? Кажется, печататься стало легче. Вон как начальство поносят!

— Зато писать труднее. Не всегда мила свобода тому, кто к ней не приучен. Сил нет перепрыгнуть через самоцензуру. Свобода-то — фактор не юридический, это состояние. Свободным по разрешению не станешь. Если ноги сломаны, лучше на беговую дорожку не соваться.

— А второе дыхание?

— Тут новое качество дыхания требуется. Мало ругать начальство, важно себя оценить, понять. Ну, хотя бы этот клад… Вы правы, когда меня упрекаете. Из-за нравственной небрежности, промедления, невинной, как мне казалось, лжи столько бед вышло, смерти пришли. Думаете, я свою вину не вижу? Замазать ее хочу?

Мазин вспомнил о смерти Филина.

— Не казнитесь. Не вы один виноваты.

Пашков его понять не мог.

— А кто? Обстоятельства? Случайность? Эпоха? Застой? Культ личности? Война? Басилевс? Слабость собственного характера?

— Вы задаете слишком много вопросов.

— Вот именно. Нужно главное вычленить. Докопаться до сути самого себя. Чтобы не повторить. Я пытаюсь. Поверьте, оттого, что я не сказал на суде о письме, никто не пострадает. А сказать нельзя мне было.

«Что я мог сказать? Каяться? Делиться сомнениями, коварными ночными мыслями? Кому нужно самораздевание? Клад я не присвоил, это истина объективная, остальное темные подвалы сознания. Как я мог сказать о письме Дарье, «наследнице»? Поняла ли бы она? Или всю жизнь меня кляла? Дарья не Вера. И все. И точка».

Александр Дмитриевич хорошо помнил, как Вера поставила точку.

Она пришла в больницу с яблоками и лимонами. Пашков вышел в коридор, и они присели на замызганный клеенчатый диванчику окна.

— У тебя нет карандаша и бумаги? — спросил он сразу.

— Сейчас посмотрю.

В сумке нашелся блокнот, и Вера, не понимая, разумеется, для чего он потребовался, протянула его Саше вместе с авторучкой.

Пашков огляделся по сторонам. Людей было много, но на них никто не обращал внимания, каждый был погружен в собственные больничные заботы.

— Смотри, что я буду писать.

И, прикрывая рукой блокнот, написал на чистой странице:

Подчеркнул жирно дважды и добавил восклицательный знак.

Вера перевела недоуменный взгляд с бумаги на лицо Пашкова.

— Не удивляйся. Читай молча.

Быстро набросал крупно:

Она вынула карандаш из его руки.

Прошел человек на костылях, потом нянечка провела, поддерживая под руку, пожилую женщину с забинтованными глазами.

Вера проводила ее взглядом. Написала:

И тоже подчеркнула.

«Это последняя возможность», — настаивал Пашков.

Они посмотрели друг на друга. Вера взяла блокнот и еще раз провела черту под своими словами.

Пашков вырвал листик, разорвал его и сунул клочки в карман пижамы.

— Пригласи ко мне директора музея…

Директор, однако, не пришел. Вместо него пришла еще раз Вера и предложила:

— Извините меня, Александр Дмитриевич. Я много думала. Не повредит ли вам такое заявление?

— Я тоже думал, Вера. Конечно, я останусь в подозрении. Но у меня сейчас одно желание — поскорее покончить, избавиться от этого проклятия. Мне все равно, что обо мне будут говорить. Конечно же, одни сочтут полупреступником, у которого сорвалась с крючка жирная добыча, другие — дураком, упустившим счастье, что в открытый рот валилось. Не избежишь!

— А если я напишу от себя? Сошлюсь только на разговор с вами, на ваши предположения относительно клада?