Письмо это Саша взял там, где и оставил его Захар.
Но раньше была записка, которую написал Федор и бросил в конверте, вернее, засунул в одну из газет в почтовом ящике.
«Саша, я нашел клад. Хотел с вами поговорить — не получилось. Тогда во дворе. Тем лучше. Это знак. Мне он не нужен. Мешает осуществить необходимое. Он на месте, взял только одну монету. На случай, если не увидимся — общение дается все труднее, — ключ у сабинянки — помните, какая нога! Нашли его мы с вами, поэтому мою часть вознаграждения передайте Вере и дочке. С этим мне легче уйти.
Ваш покойный брат (во Христе!) — Ф.»
Он писал — «помните»?
Конечно, Александр Дмитриевич помнил шикарное полотно Захара, выставленное Фросей в сарай. И помнил разговор с Дарьей, когда впервые ехал с ней на «фазенду».
«Дед пишет, что собрался помирать, а наследство оставляет мне, а если умрет до моего приезда, завещание за большой картиной… А я, балда, не поторопилась, думала, еще потянет старик. Он, конечно, разобиделся и переписал завещание на бабулю. Понятно?»
Так они оба и понимали: Захар написал завещание, припрятал по осторожности за картину, а потом разобиделся, волю свою изменил, «переписал на бабулю» и, закрыв тему, отошел…
А речь-то о другом в завещании шла. Не зря мать говорила об умирающем Захаре: когда Дарья к нему наклонилась, он голову к стенке отвернул. Нет, не отворачивался Захар, а пытался на картину указать! Но не заглянул за полотно никто, кроме Федора… Его, как художника, что-то заинтересовало. И наткнулся. «Ключ у сабинянки». А сам Федор что задумал, сделал и ушел вслед за Захаром, позаботившись о своей дочке перед смертью…
К дому Захара Саша помчался на такси. Спешил и волновался. Неужели найду? Оказалось совсем просто. Письмо Захар свернул несколько раз вдоль и втиснул между подрамником и богатой багетной рамой, там, где ее почти касалась волнующая нога.
Странное впечатление произвело завещание на Александра Дмитриевича. Бросилось в глаза, что сама суть дела — где клад и как им распорядиться, — изложена в немногих строчках, а история боя у моста описана много шире. Почему? Пашков догадывался. Завещание-то было своего рода покаянием, хотел объяснить дед внучке все обстоятельства своего поступка, как сложилось, что присвоил он клад, значение которого понимал и вернуть хотел, а побоялся и пережил и страх, и угрызения совести, и самодовольство скупого рыцаря, что такой ценностью обладает.
Но пришел час, и стало все на место. Теперь только поднять из колодца и… Тут начиналось трудное. Хотя клад завещан Дарье, Захар, понятно, не принадлежавшую ему собственность государства внучке завещать права не имел, и она, следовательно, ни при чем. Но он-то, Александр Дмитриевич, с внучкой в определенных сношениях находится и воспользоваться вознаграждением, обделив Дарью, морального права не имеет! А с другой стороны, скажи он правду, согласится ли она сдать клад государству? Или делиться с незнакомой Верой и дочерью случайно обнаружившего клад бродяги?..
Получалось сложно. И даже мучительно. Настолько, что в какой-то момент захотелось избавиться от необходимости принимать решение. «Пойду и посоветуюсь с Моргуновым. У него голова совестливая, как скажет, так и сделаю…»
И, будто услышав проклятый вопрос, вышел из зала и присел рядом Михаил Иванович, вытирая платком вспотевшую голову.
— Не выдержал нашего прения? Я видал, как ты на галерке маялся. Молодец, что не ушел. Вот тебе истинная жизнь, смотри, если писать собрался.
Так понял Моргунов цель Пашковского появления на заводе.
— А вы что ж ушли?
— Я на минуту, кислороду глотнуть. Уж больно меня судьба завода забирает. Не уступлю я этому хлыщу из новомодных, что нас закрывать пришел. Слыхал его? Не дурак! Они сейчас не за то, чтобы все по-старому оставить и всей братии положение и места сохранить. Понимает, подлец, что потери в их шайке неизбежны, вот и не бубнит об избиении кадров, старых согласен за борт, а сам уже вперед вырвался, перестраивать — так перестраивать, завод снесем, парк разобьем и вперед, сиамцев догоним и перегоним! Насчет Америки-то подзаткнуться пришлось. Теперь у нас Таиланд на прицеле. Слава Богу, думают, на их век хватит. Таиланд не догонят, глядишь, Гвинея-Папуа вперед рванет. Снова будет кого перегонять. Лишь бы не себя. Себя-то перегонять да перестраивать труднее всего! А придется. Придется! Никуда не денутся. Пришло время по совести жить, а, Саша? Согласны?
«А что, если на мой вопрос скажет Михваныч: «Ни ты, брат, ни Дарья твоя и никто другой клада не находили. Находили его Захар да Федор и до ума не довели. Так что, если по совести, сдай золото безвозмездно. На случайных деньгах богатеть не стремись. Пришло время по совести жить, а, Саша? Согласен?» Что же я отвечу ему? Соглашаться придется. И это единственно верное решение? Нет, упрощенное…»
— Пойдем, я тебя в президиум посажу. Представлю как литератора от общественности. Пойдем.
— Что вы, Михаил Иванович. Мне отсюда слышно.
— Ну, как знаешь. Слушай, однако. Жизнь-то меняется!
И Моргунов пошел к дверям, где народ перед ним уважительно потеснился.
Рано утром Мазин вышел в лоджию, чтобы сделать обычный комплекс упражнений. Занимался он по всеми забытой системе доктора Анохина. Брошюра с описанием системы, переизданная в Харькове в двадцать третьем году девятым изданием, попалась Мазину очень давно и произвела впечатление. «Жизнь гигантскими шагами мчится вперед. Кто не успел, кто немного утомился — тот отстал, тот пропал», — писал автор, к тому времени уже умерший, во введении-завещании, будто подтверждая собственной судьбой верность печального тезиса. Называлась брошюра «Волевая гимнастика», смысл системы заключался в том, чтобы свободно управлять физической нагрузкой, ибо каждое движение можно делать без напряжения, а можно и преодолевая себя, точно в руке тяжелая гиря. Свобода воли в зависимости от собственного состояния и привлекла Мазина. Он привык к системе и делал упражнения ежедневно, разнообразя по обстоятельствам реальную нагрузку.
Еще в постели Игорь Николаевич почувствовал, что большая нагрузка сегодня не пойдет, душным было утро, усталым тело. Однако он привычно принял заданное положение, вдохнул воздух и… опустил руки. Воздух не подкрепил его утренней свежестью. На соседней лоджии курил сосед, снизу тянуло непросохшей краской, над ближайшей магистралью поднималось голубоватое облачко смога. Но главное сопротивление возникло внутри. Такое случилось уже не в первый раз, но сегодня он почувствовал, что преодолеть себя не сможет, потребуются слишком большие усилия, которые не окупятся.
«Приехали!» — сказал себе Мазин и вспомнил, что автор системы призывал побеждать, но не насиловать природу. Когда-то ему казалось, что этот совет — излишняя осторожность. И вот… «Если возьмусь как следует, могу и загнуться». Игорь Николаевич опустил руки и вернулся в комнату. «Придется ограничиться душем».
Душ, правда, немного подбодрил, и тотчас наполнили голову все придавленные было усталостью проблемы. И прежде всего темная история с кладом, которую формально можно было бы и проигнорировать, ограничившись розыском пропавшего Филина, но как ищут пропавших, Мазин знал хорошо. Знал он и другое, что отступить на формальную позицию гораздо хуже, чем опустить руки в лоджии. Там оставалась надежда отдохнуть, дождаться прохлады, вернуть постепенно с избытком израсходованные силы. Но в делах профессиональных опустить руки было для Мазина равносильно добровольному заявлению об уходе на пенсию.
Разумеется, Игорь Николаевич никогда не мнил себя суперсыщиком, знавал и неудачи, и ошибки и хорошо понимал, что жизнь есть жизнь, но одно дело поражение в поединке, где исчерпаны возможности, и совсем другое — не найти сил, чтобы использовать возможности. Сейчас, похоже, с ним происходило нечто подобное.
История с кладом разворачивалась хотя и быстро, но по законам затяжной болезни, все было почти ясно и в то же время…
