Этими словами заканчивалась последняя из найденных страниц.

Александр Дмитриевич положил ее на стол.

«Нет, это не Моргунову адресовано. Начал Моргунову, понял, что не сможет, и стал для себя продолжать. Да и зачем, по большому счету, Моргунову правда о Лене, а тем более о самом Лаврентьеве. Слишком глубоко он на дно забрался. Застрелил, потому что так было легче… Представляю, что подумал Моргунов! Он ведь, в сущности, благополучный человек из тех, что в любых коллизиях находят свое место в жизни и приживаются несмотря ни на что, потому что все сложности мира для них вовне находятся, а не внутри. В этом смысле Лаврентьев и Моргунов антиподы.

Моргунов отдал мне бумаги перемешанными. Не дочитал, не разобрался? Возмутился? Решил, что мне они больше пригодятся, чем ему, потому что для меня жизнь тоже в основном внутри сосредоточена? «Разгадал». Почему бы и нет? Этот простоватый Моргунов не проще сложного Лаврентьева. Может быть, он и есть тот загадочный русский человек, что веками поражает Европу и, как славянофилы утверждают, обладает мудростью, которая интеллигенту-книжнику, самокопателю неведома? В таком случае он вовсе меня носом не тыкал, а согласно природной мудрости поступил: пришло время — бери читай, разбирайся, а было время, когда ни к чему это было. Он чувствует время, потому что внутри его живет, а мы снаружи. Мы им управлять хотим, то ускорить, то направление изменить, а они, как древние мореплаватели, отошли от берега и положились на Бога, а не на спутниковую связь: в шторм напрягаются, в штиль надеются, при попутном ветре отдыхают, не ропщут, как бы ни трепало, знают, что и они — часть природы и не стенать нужно, а толково парус ставить и руль держать в любую погоду. Он всегда был на месте, этот Михаил Иванович. И хотя сегодня чуть хнычет: мол, другим пора место уступать, лукавит наверняка. Не зря же фразой обмолвился о том, что у японцев мощные фирмы с малыми производителями сотрудничают. Глядишь, и покажет нашим перестройщикам, как перестраиваться надо, если время пришло…

Лаврентьев — дело другое. Не мудрость, а живое страдание, хотя и мудрствовал полжизни. Столько лет рана кровоточила, и никто не знал, не ведал. Почему мы так мало о людях знаем, а им несть числа! Тот же Шумов. Взорвал театр с вражескими солдатами и офицерами, пожертвовал жизнью. Таким мы его сколотили из фанеры и засняли на пленку. Откуда нам знать, какую роль в этом театре сыграла маленькая певичка, может, и в самом деле шлюха. Впрочем, что такое шлюха? Дарья — шлюха?.. Жаль, что Лаврентьев предложение актера «усложнить чувства» отмел решительно. Да и в записках он Шумова «офилософил», вроде тот только и думал, можно ли «бесполезных» ликвидировать. Нет, без личного не обошлось, хотя не исключено, что подспудно жгло, как торфяник горит, долго и непереборимо. Не зря же еще женщину какую-то из гражданской вспоминал. Наверное, мучился ее смертью, как Лаврентьев смертью Лены, но Лаврентьев самоедствовал, а тот, возможно, долг вернуть хотел. Певичке жизнь спасти. Тоже не вышло… А мы на съемках, когда эту актерку снимали, больше заботились, чтобы фашистское знамя, что на сцене висело, помятым не выглядело. Один черный котелок Шумова и перекочевал из жизни на экран. Остальное как «увидели», за то и продали…

Нет, мне уже этих пластов не поднять, напрасно Моргунов надеется. Он-то, возможно, и перестроится, а я нет. Способности не те. И не может писатель сотрудничать со временем, как директор завода, — сегодня по плану, завтра на рынке. Писатель с жизнью пуповиной связан, а не временем, если писатель, конечно. А я нет… И переквалифицироваться в управдомы не смогу».

Александр Дмитриевич провел пальцами по клавиатуре пишущей машинки. Все слова, перенесенные им из головы на бумагу за последнее время, показались сейчас особенно тусклыми и вымученными. Он вытащил заправленный в машинку лист, смял и бросил под стол. Не хотелось думать, не хотелось писать, не хотелось никого видеть. Он прошелся по комнате, вышел в прихожую, посмотрел, заперта ли дверь, заглушил телефон и, как не раз уже делал, отключился от внешнего мира.

Миновало больше суток, когда самозаключение нарушил требовательный длинный звонок в дверь. Если бы Пашков знал, кто звонит, он бы на звонок не откликнулся. Гость оказался не только незваный и нежелательный, но поначалу вызвал даже скверный страх, какой возникает у людей, знающих за собой вину и не готовых к расплате. Александр Дмитриевич с трудом попытался страх подавить и сказал Дарьиному мужу, пожаловавшему без приглашения, по возможности приветливо:

— Заходите.

Сергей вошел и оглядел комнату.

— Холостякуете?

— Заметно?

— Лишнего ничего. Бабы вечно к избыточности стремятся.

Он бросил взгляд на письменный стол, увидел машинку.

— Помешал? Работаете?

Александр Дмитриевич испытал облегчение. Судя по тону, гость убивать и даже бить его не собирался.

— К сожалению, нет. Работа не клеится.

— Почему?

Вопрос показался Пашкову прямолинейным и упрощенным, но он ответил, что думал:

— Таланта не хватает. Да и трудно сейчас писать, все пересматривается.

— Чем же трудно? Сейчас такое пишут, что раньше и в дурном сне не снилось. Вот про нас только, про афганцев, не могут.

Об этом кто-то из вас должен сам написать.

— Нас не научили.

— Писать не научишь. Само должно прийти.

— Приходит-то многое, переживаний через край, а главной мысли нету. Зачем мы там были?

— Объяснений сколько угодно.

— А нужно одно. А может, и не нужно объяснений. Ты же солдат, тебя подняли по тревоге, мигом к бою, марш-марш, меньше думай, слушай команду; если повезло, вернулся живой, с руками-ногами, порадуйся и забудь. А пионерам скажи, что выполнял интернациональный долг.

— Себе вы так не говорите?

— Бессмыслица. Почему долг? Кто кому был должен? Если мы выполняли долг, значит, мы им нужны. Но мы же говорим, что они нас позвали. Значит, мы для них старались. Значит, это они нам должны, верно? А за что? Мы-то душманов все равно извести не смогли. Да и кто бы смог? Брежнев с Устиновым крепкого дурака сваляли, на чехословацкий вариант ориентировались. Но чехи — народ цивилизованный, и тут мерки другие… Сначала нам нахамили. Брежнев товарища Тараканова как родного принимает, обнимаются, целуются. Тот — домой, а его — бац! Пристрелили. Брежневу обидно. Решили хулиганство пресечь, да и к нефти, чего уж темнить, поближе подобраться. Так что резон вроде был. Но одно не учли — государственную границу с межпланетной спутали… Ну, об этом мы уже говорили. Говорим много, а главной линии нету. Как жить, никто не знает, кроме шкурников.

Пашков от опасений тем временем отошел. Не про Брежнева б с Устиновым Сергей толковал, если бы с личным вопросом пришел разбираться. Но зачем тогда?

— Вы, Сергей, у друга гостили?

— Да видите же, никак от наших афганских разговоров не отойду. Но эта тема не ваша.

— И об этом вы говорили.

— Виноват, повторяюсь. Психологи считают, что у нас, как у американцев после Вьетнама, свой синдром появился. Ладно, закрыли тему. Есть другая.

— Слушаю вас.

— Это вы Дашке голову задурили?

Снова засосало: «Неужели все-таки влип?»

— В каком смысле?

«Буду все отрицать. Единственный выход».

— Я про клад.

На этот раз отлегло решительно.

— О чем речь, Сережа?! — воскликнул Пашков. — Это же сокровища капитана Кидда. Говорят, он несколько кладов зарыл, которые до сих пор разыскивают.

Сергей оживления Александра Дмитриевича, естественно, не понял, однако оно ему не понравилось.

— Я серьезно. С вас началось.

— Ну, если точнее, с Дашиной бабушки.

— Старуха — человек темный, дело вы раздули.

— Каким образом? Я вас не понимаю, Сергей. У вас ко мне претензии? Объяснитесь!

— Вы верите в этот клад?

Александр Дмитриевич поколебался. Нет, он не собирался обманывать Сергея, но после смерти Федора и чтения лаврентьевских записей история с кладом утратила дразнящую привлекательность, суровая жизнь вторглась в суетный иллюзион и пристыдила — ну чем забавляешься, чем душу тешишь, срок-то отмерен!