Оба легли, и оба долго не спали. Каждый знал, что другой не спит, но не трогали друг друга, пока совсем поздно наконец не заснули. Александру Дмитриевичу приснился страшноватый полусон, какие возникают под свежими и тяжелыми впечатлениям только что пережитого. Снилось, что Федор встал и ищет выключатель, чтобы войти в туалет, а он говорит ему, где искать, и свет в прихожей зажигается, и в тусклом свете лампочки, заключенной в пыльный светильник, он вдруг видит, что у Федора в самом деле нет крышки черепной коробки и мозг опален, но самого мозга не увидел, а испугался, что тот простудиться может… Вот так глупо мерещилось, потому что был это даже не сон, Федор действительно вставал и зажигал свет, а тень от светильника падала на верхнюю часть головы…

Завтракали яичницей с колбасой.

Федор выглядел отдохнувшим и говорил почти спокойно, рассматривая что-то на пожелтевшей клеенке, которой когда-то Саша с женой обклеили стены на кухне. Тогда клеенка была светло-голубая, с веселенькими гирляндами цветочков, и они приглашали друзей и соседей, хвалились, как нарядно и жизнерадостно…

— Я вчера много наговорил.

— Наверное, нужно было выговориться.

— Нет, зря. Каждый не только умирает, но и болтает в одиночку, сказано же про глас вопиющего в пустыне.

— Считаешь, я ничего не понял?

Федор развел руками.

— Кто же это знает? Вот говорят, что понимают теорию относительности. Думаю, врут или каждый по-своему понимает. Так и любое слово. Оно же ложь, если изречено… Но я хочу правду. Ты уж не суди, — перешел на «ты» и Федор. — Я, видимо, не люблю детей. Не знаю почему. Или урод… Ну что такое дети? Просто маленькие взрослые. То есть будущие и негодяи, и взяточники.

— А если подвижники, герои, таланты?

Федор сморщился, но не до судороги.

— Ну, как ты это… зашорен. Газеты читаешь, да? О милосердии?

— В газетах о многом пишут.

— Ха… Та же ложь, только с противоположным знаком. Или, если хочешь, раньше знали, что врут, а теперь думают, что не врут, вот и вся разница. Неизвестно, что лучше. Нет, я газет, слава Богу, не читаю. Отвык, как от водки… так хорошо. Зачем чужим умом жить? Свой бы осмыслить… Нет, я не изверг, я понимаю, что не только негодяи растут, но и страдальцы… Конечно, я не ожидал вчера. Но у меня не о дочке первая мысль возникла, а о Вере, ей же гораздо хуже пришлось, чем я думал. Значит, еще раз виноват. Значит, правильно я себя вижу. Суд идет, Саша. Трибунал, тройка, без адвоката. Нужно привести в соответствие… это противоречие. Раз умер, пора стать мертвым. Логично и справедливо. Зачем ребенку живой труп? Но Веру я должен увидеть.

«Его не отговоришь», — подумал Пашков, но спросил все-таки: — Зачем?

— Только успеть… Ну, на улице, например. Я и подходить не буду. Игра давно проиграна.

— Чем я тебе могу помочь?

— Помоги. В музей я не пойду. Может узнать, у женщин цепкая память. Караулить на улице невозможно, при моем-то виде… Ты не собираешься с ней куда-нибудь?

— Мы вместе никуда не ходим. Но я придумаю.

— Придумай. Чем раньше, тем лучше.

— Ну, не спеши.

— Зачем же я тебя обременять буду? Я быстро надоедаю. Да и мне люди надоедают. Извини. И срок мой вышел.

Александр Дмитриевич и сам не мечтал поселить у себя Федора. Но и отделаться от него поскорее не мог. Видел, что тот в самом деле задумал покончить… «Как помешать? Оттянуть хотя бы…» И тут пришла мысль.

— Слушай, у меня есть идея. По-моему, она тебе подойдет. Домик один на берегу пустует. Под моей опекой.

— Что за домик?

— Почти дача. Ты мог бы пожить там немного. Никого не обременяя. Погрелся бы на солнце. Может, и самочувствие…

Федор приподнял руку, повел пальцами.

— Не надо.

— Дело хозяйское. Но мне нужно время.

— Это далеко?

— В городе. Поедем, посмотрим, а?

— Когда?

— Сейчас…

Согласился Федор с недоверием, но, спустившись с горы на берег, изменил настроение.

— Тут что-то есть, — сказал он, войдя во двор. — Не пойму. Что-то тревожное и грустное. Старый дом подчеркивает временность этих коробок на склоне. Мне здесь по душе.

Но жить в доме отказался наотрез.

— Не хочу. Это много для меня. Я боюсь пустых комнат. Лучше я буду ночевать в сарае.

— Там верстак, инструменты.

— Отлично, это мне нравится. А стружками пахнет? И столярным клеем? Мне нравится.

— Вольному воля… Вон там тропинка к магазину.

Федор вдруг перебил:

— Значит, девочка считает, что я умер? Интересно. Помню, была американская картина «Вестерн». Хорошая картина. Там прерии, естественно, индейцы и дилижанс с людьми, который должен проехать через опасную территорию. Ну, обычная ситуация. Наши потом с этой картины «Огненные версты» слямзили. А в этом дилижансе девушка и попутчик, опустившийся человек. Она не знает, кто он. Она рассказывает о своем брате и говорит: «Мой покойный брат». Она думала, что того уже нет. А потом, конечно, индейцы нападают. Стрельба, «кольты», луки и стрелы, все на высшем уровне. Это они умеют. И стрела в попутчика. Кажется, в грудь. Короче, насмерть. У них заблудшие всегда погибают. Не перековываются, как у нас. Но перед смертью что-нибудь произносят… Ну и этот тоже. Прежде чем умереть, говорит: «Вот теперь вы можете сказать — «Мой покойный брат». Здорово! Не хнычет, просто констатирует. Теперь уже можно сказать — «покойный», а раньше ныло преждевременно… Вот про меня сегодня еще преждевременно, но скоро.

— Оставь, Федор.

— Хорошо. Скажи, пожалуйста, зачем тут колодец?

— Хозяин был основательный мужик. Не доверял коммунальным услугам.

— Там и вода, наверно, лучше, чем водопроводная.

— Не знаю, не пил.

— Давай попробуем. Где взять ведро?

— В сарае. Пошли, кстати, освоишься на местности.

Саша нашел в связке, оставленной еще Фросей, нужный ключ и отпер двери сарая. Стружками в самом деле попахивало, но, в общем, воздух был тяжелый, жаркий. Пашков подпер дверь камнем, чтобы освежить будущее Федорово жилье. Вместе с воздухом и сарай проник и свет. Луч висевшего над рекой солнца остановился на прислоненной к стене картине. Это и было любимое полотно Захара, шокировавшее Фросю, которая, как и думал Саша, выставила его из дома.

Федор уставился на картину.

— Я буду ночевать в Эрмитаже?

Неизвестный художник запечатлел в щедрых, хотя и потемневших от времени красках свое видение похищения сабинянок. Мускулистые древнеримские мужики, опоясанные мечами, со зверски-сладострастными бородатыми физиономиями с воодушевлением тащили довольно жирных голых женщин. Те, в рамках приличий, оказывали слабое сопротивление.

Впервые Федор оживился.

— Какая прелесть! Я обожаю кич! Искусство неразвитого вкуса — младенчество души. Уверен, что автор был добр и застенчив, особенно с женщинами. В картине он воплотил дерзкие мечты робкого человека. Как его вдохновляли пышные груди! Сколько волнений принесла эта толстая нога. Ведь он обладал ею, мог написать еще толще, но не позволила природная робость. Спасибо, Саша! Я буду любоваться этим шедевром… пока позволит время. Где же ведро?

Они вышли с чистым ведром, и Федор прикрепил его карабином к ржавой цепи.

— Ну вот… Поехали.

Он начал опускать ведро, но не так, как делают умелые селяне, опустив ручку и притормаживая рукой ворот, а по-городскому раскручивая рукоятку, и ведро легло на поверхность, почти не зачерпнув воды. Пришлось несколько раз подергать цепь, пока оно не наполнилось. Федор начал поднимать ведро медленно, с заметным усилием.

— Давай помогу.

— Не нужно, я сам…

Или сил не хватило, или сноровки подхватить ведро вовремя, но оно вдруг дернулось, будто живое, вырвалось из слабых рук Федора и стремительно помчалось вниз.

— Ах! — вскрикнул Саша.

Федор, однако, успел отскочить и замер, глядя с пристальным вниманием на вращающийся ворот и мелькавшую перед глазами рукоятку.

— Слава Богу, смерть всегда с нами рядом, — сказал он.