Сейчас, однако, Михаила Васильевича обуревали не воспоминания, хотелось поделиться сегодняшними переживаниями с человеком понимающим, спросить: да что ж это на нашей крови замешали? Почему нынешние благополучные такими пустыми, алчными и бездушными выросли, почему бездельники и хапуги убеждены, что они умнее честного и работящего?.. Михаил Васильевич прекрасно понимал, что Лаврентьев скажет то, что и сам он видит и знает, но ведь взволнованному человеку важнее высказаться, чем получить ответы, и он решился.

Конечно, Михаил Васильевич знал, что в Москве без звонка появляться не принято, и этот обычай понимал и разделял, но так уж оказалось, что, заглянув в записную книжку, он обнаружил, что нужный дом совсем рядом, буквально в квартале от той скамейки в скверике, где присел он отдышаться от ведомственных треволнений. Звонить практически не имело смысла, другого времени для встречи у него не было, он мог зайти сейчас или уж в следующий приезд.

«Рискну, — решился Моргунов, — пан или пропал, если застану, видно будет, вовремя зашел или помешал, тогда извинюсь…»

И, поднявшись со скамейки, он перешел ближнюю улицу и оказался у хорошего московском дома добротной постройки, удачно вписавшегося в ряд старинных зданий.

Чистый лифт неторопливо провез Михаила Васильевича между высокими этажами и остановился на площадке, где находилась нужная ему квартира. Но тут возникло сомнение. На всякий случай Моргунов еще раз справился в записной книжке, не ошибся ли? Из-за двери слышался малопонятный гвалт и истошный вопль маленького ребенка. Вопль и подтолкнул Моргунова нажать кнопку звонка, будто его позвали на помощь.

Наверное, он нажал на звонок слишком энергично, потому что дверь сразу распахнулась рывком, без вопроса, без цепочки, и Михаил Васильевич увидел то, что меньше всего ожидал увидеть в квартире Лаврентьева, — молодую женщину в купальнике и резиновой шапочке, с которой по щекам сбегали струи воды.

— Извините, — пробормотал Моргунов.

— Заходите, — нимало не смутилась женщина и, повернувшись спиной, бросилась по прихожей к двери, за которой, видимо, находилась ванная.

У Моргунова мелькнула мысль, что он прервал ее купание и теперь она спешит укрыться и переодеться. Но в прихожей толкалось еще несколько молодых людей, легко одетых и заглядывающих в ванную, откуда послышался голос:

— Давай, давай!

И тут же вновь благим матом завопил ребенок.

В полном недоумении Моргунов, на которого никто не обращал внимания, тоже направился к ванной, хотя и счел уже, что попал не по адресу и все малопонятное, что здесь происходит, никакого отношения к Лаврентьеву иметь не может. Однако с адресом следовало уточнить, и он подошел к молодым людям.

— Во дает! — сказал, улыбаясь ему, бородатый парень в шортах и охотно подвинулся, давая возможность Моргунову увидеть происходящее.

Он не удержался и заглянул.

Внутри другой парень, в очках, держал в руке, опустив в воду, крошечного младенца. Младенец был не то что красный, но уже синюшного оттенка. Он заливался отчаянным ревом.

— Что это? — спросил Михаил Васильевич в полном недоумении.

— Плавать учится, — ответил бородатый, по-прежнему улыбаясь, но уже несколько снисходительно, уловив в новом госте провинциальную ограниченность. И другие посмотрели приблизительно так же. Моргунов огляделся. Дверь в жилую комнату была открыта, на столе стояли полупустые винные бутылки, закуска.

— Не рановато ли?

Все расхохотались, было заметно, что в отличие от младенца его учителя успели согреться.

— Вот вы, например, плавать умеете?

Выросший у моря Моргунов кивнул.

Но бородач, окинув беглым взглядом его грузную фигуру, не поверил.

— Умеете?

Он снова кивнул и снова вызвал смех. Всем было весело.

— По-топориному?

Моргунов не нашелся, что ответить. А бородатый произнес назидательно:

— Потому что вас вовремя не научили, а потом поздно было, и вот результат: к старости излишний вес, преждевременные болезни.

— У меня? — удивился годами не бравший больничный лист Моргунов.

— Ну конечно, — охотно пояснил бородатый.

— А у него не будет? — показал Михаил Васильевич на младенца, которого наконец завернули в пеленку.

— У него не будет. Если родители не расслабятся. А то и сейчас встречаются сердобольные. Детского крика не выдерживают.

«Сердобольные… Это значит те, у которых сердце болит за своих детей…»

— Жестче нужно быть, жестче! Соответствовать жизни, — продолжал бородатый любимую, видно, тему. — Рвать вперед!

— Другие-то тоже будут стараться, — возразил Моргунов.

— Вот именно. Кто кого!

Моргунов хорошо представлял себе, что значит «кто кого». Но тогда понятно было, кто и кого. А теперь кого? Вот этот бородач этого очкарика? За то, что того с месяца в ванне не закалили?

— А если простудится?

Бородатый пояснил. Правда, он сначала оглянулся и понизил голос, чтобы мать ребенка не услышала.

— А как раньше? Рожает баба десять, пятеро остаются. Но живут, как Каганович. Если нужно, и Христа Спасителя в порошок!

Отставший от жизни директор понял, что столь убежденного оппонента ему не одолеть.

— Я, собственно, квартирой ошибся.

— А вам кого?

— Лаврентьева я ищу, Владимира Сергеевича.

— Дарья! Выдай информацию.

И отошел сразу, наверное, не желая участвовать в передаче негативной информации.

Дарьей оказалась та самая молодая женщина, что открывала дверь Моргунову. Она успела накинуть короткий халатик, но мокрую шапочку еще не сняла.

— Вы разве не знаете? Он умер.

Михаил Васильевич растерялся.

— Как же так… Он же молодой… — пробормотал Моргунов, начисто забыв, что Лаврентьев был старше его, хотя, конечно, и помоложе Кагановича. — Как же это? Когда?

— Давно. Несколько лет. Не помню точно. А вы кто?

«Разве расскажешь!»

— Встречались мы… Во время войны. Моргунов моя фамилия. Вы тут живете?

— Я жена его племянника. Но мужа нет сейчас. Он в Афганистане.

— Извините, до свиданья. Не знал я, не знал…

Он повернулся и шагнул неловко, стараясь обойти лужицу на полу. На этот раз никто не засмеялся. Его ухода ждали молча, то ли сочувствовали, то ли излияний ненужных опасались.

— Моргунов! — проговорила вдруг Дарья вслед Михаилу Васильевичу. — Погодите!

Тот остановился.

Дарья стянула с головы шапочку и тряхнула светлыми волосами, будто это движение могло помочь ей вспомнить что-то неясно промелькнувшее в памяти.

— Постойте. Мне ваша фамилия знакома. Сейчас вспомню. Моргунов. Моргунов… Вспомнила! Андрей! Дай стул.

Очкарик притащил из кухни белый табурет.

— Точно! — порадовалась своей памяти Дарья. — Он вам письмо оставил. Когда мы поженились, я в его бумагах видела. Кажется, на антресоли.

Вскочив на табурет, она приподнялась на цыпочках и вытащила пыльную папку.

— Здесь!

Дарья дернула шнурки, распахнула папку, и там прямо сверху Моргунов увидел конверт со своей фамилией, именем, отчеством и адресом.

— Вам? — спросила Дарья. — Вот видите! Здорово получилось?

Михаил Васильевич так не считал; по его мнению, письмо с адресом должны были в ящик опустить, а не засовывать на антресоль, и хотел было уже сказать об этом с досадой, но увидел, что конверт распечатан и пуст.

— Где же письмо?

— Не знаю, — пожала плечами Дарья. — Мы не вынимали. Ох! Посмотрите, он же не заклеен. Значит, нету письма. Видите? Потому и не послали.

В самом деле, заметно было, что конверт не запечатывался, был только подготовлен, чтобы вложить письмо.

Дарья смотрела с сочувствием.

— Послушайте! А может, оно в бумагах? Возьмите их, а? Тут о войне разное. Вам, наверно, интересно будет…

Так нежданно-негаданно попали в руки Моргунова бумаги Лаврентьева, и теперь следовало пояснить Пашкову, кто же был этот человек и что в его записях может оказаться полезным для Александра Дмитриевича. Правда, предстояло в этом объяснении кое в чем повиниться, но Михаил Васильевич преодолел колебания. «Лучше поздно, чем никогда», — подумал он, испытывая, однако, некоторую неловкость.