— Читал.
— Видишь, выходит, не одни флагманы прогрессом ворочают.
— Переходите и вы на японский метод.
— Да какой с меня японец! Ты читал, как в мандариновый колхоз японец приезжал? Спросил первым делом, сколько листьев на дереве на один мандарин приходится. Все и обалдели. Кто у нас листья считать будет? Мы-то и самих мандаринов сосчитать толком не можем, нам гноить их легче. Потому нам и нужен Госплан и министр командир со своими подгонялами, а на месте еще такой пушенный человек, как я, главноуговаривающий — не подведи, ребята… Нет, брат, думаю я правильно, пора демобилизоваться.
— А я так не думаю. У нас сплошь и рядом — хороший уйдет, плохой останется.
— Тоже верно. Но теперь и эти понятия: хороший — плохой скорректировать придется. Вот я сказал тебе — рвачи. Для меня тот, кто хорошо работает, а денег лишних не просит, человек хороший, а если он готов работать, скажем, на двести рублей больше, а с меня за это сотню требует, я на него уже с холодком смотрю; значит, он о своем кармане больше общего блага печется. Так меня выучили, так воспитали, что общее благо бескорыстным должно быть, так я и старался всю жизнь, хотя давно понять не могу, представить, что же это за общее благо, если я женщине в цеху плачу меньше, чем сапоги, которые надеть не стыдно, стоят. Вместо общего блага у меня, Саша, в крови один план пульсирует, а мысли гоню. Любые мысли гоню, указаний жду и разъяснений. Так, может, лучше в парке газеты почитывать, а новое дело своей инерцией не тормозить?
Моргунов промолчал.
— Вот так я о собственной перестройке размышляю. А у тебя, значит, с ней все ясно? Свою-то ты позицию определил?
— Нет, к сожалению.
— Не веришь?
— Ну, если не верить — как жить? Пока больше читаю. Пытаюсь разобраться.
— «Мужики и бабы» роман прочитал? Как труженика на селе извели?
— Прочитал.
— Отцу бы моему почитать… Да уж поздно. Многое у нас поздно делается. Не от японцев мы, Саша, отстаем, от себя, от своих людей лучших, от мыслей, от ума своего, от труда своего… Эх, елки-моталки!
— Отец ваш тоже пострадал?
Михаил Васильевич поколебался.
— Про отца, Саня, я долго не знал ничего… — «Саня» вместо «Саша» прозвучало мягко, доверительно. — Мать мне говорила, бросил он нас. И плачет, конечно. Ну, я понимал это, как положено, — бросил, ей и обидно. Утешал глупо: «Чего убиваешься! Не стоит он твоих слез». А она еще больше плачет. А потом, когда уже не было его на свете, рассказала правду. Они в селе жили, когда я родился. Ну, отец зажиточным считался. Очень уж трудяга большой. Ведь он, да и другие, никого не эксплуатировал. Да и как? Наемный труд запрещен был, земли тоже нигде не прикупишь, государственная, значит, трудом только. За то и революцию защищал, чтобы землю получить и трудиться. Ну а потом, сам знаешь, что началось. Труженик в кулаки попал. А тут еще на отца кое-кто из властей зуб имел, потому что не поднимал руку, как мартышка, за всякую дурость. Короче, решил он так. Развод нам дать, чтоб уехали. Другого пути не нашел. Говорил матери… Да что я рассказываю… Хочешь, я тебе бумагу покажу? У нас же к бумаге всегда веры больше.
— Что вы, Михаил Васильевич!
— Шучу, Саня, хоть и не до шуток.
Моргунов повернулся на стуле, полез в ящик стола и сразу, не роясь, достал пожелтевший конверт и лист, потертый на сгибах. Видно, не раз перечитывал его и держал под рукой.
— Я тебе вслух, а то не все разборчиво. Отец-то не шибко грамотный был.
«Родной мой сын Михаил!
Нужно, чтоб ты знал правду, потому что без правды жить нельзя. Кто живет не по правде, тому плохо, сколько бы он власти ни имел либо денег. А еще важнее знать правду об родителях, кто и что за люди они. Твой отец человек честный, и все, что мать тебе расскажет, верь. Такая у нее беда вышла непоправимая, что ты при живом отце сиротой вырос.
Так, сынок, случилось, что местному крестьянину, который Советскую власть завоевал, а Красная Армия из нашего брата, солдата, что с империалистической войны пришли, чтоб мир и землю, что помещики-эксплуататоры пользовались, получить, сломали жизнь те, что себя коммунистами назвали, а сами народу на хребет сели. Не понравилось им, что жить мы хорошо стали, позавидовали и, чтоб власть свою затвердить, решили нас, хлеборобов, под корень пустить, несмотря на все боевые заслуги и трудовой пот. Что было делать, раз я видел, что участь моя была уже в ихней конторе решена и подписана. Один был выход, тебя спасти, выгнать вас с матерью из дому и развод сделать, что по тем временам было легко, хошь сходись, хошь расходись, а в церкву, где мы с матерью венчались, наш трудовой хлеб свозили и ссыпали. Ну, думал я, сын, что биографию твою сохраню, чтоб в анкетах твоих слова «кулацкий сын» не было, а было — «отца не знаю, бросил в младенчестве». Но поверь, жизнь я тебе сберег, потому когда нас, раскулаченных, на снег с эшелона выкинули, многие дети померли, и ты мог помереть.
А теперь ты живой и, знаю, хорошее положение занимаешь, а я вот при смерти нахожусь, потому что от тяжелой жизни рак у меня образовался. Но я доволен, что так сделал, и тут меня люди уважали, потому что и на здешней холодной земле трудились так, что и здешнему народу пользу принесли. А прожил я тут жизнь один, чтобы вам с матерью верным быть. Так считал по совести. Это мое письмо пусть она тебе после смерти моей отдаст, чтобы ты ошибку не сделал, меня не искал да не признал, потому что повредить себе всегда можно.
Прими мое родительское благословение и пожелание долгой жизни и не сомневайся, что отец у тебя не враг и не преступник, а губителям нашим по их делам воздастся.
Долго душа моя по вас болела, но скоро уже отпустит, и хотя я неверующий, потому что много небожеского в жизни видел, но, может, там когда и встретимся.
Родитель твой Василий Моргунов».
Саша слушал, опустив голову.
«Дерьмо я, а не литератор. Второй раз поражает меня этот человек. Когда-то неожиданной любовью, теперь еще одной трагедией своей жизни, а я все вижу толстяка-добряка районного масштаба и ничего в нем угадать не могу. Что же я написать способен, если личность такого человека разглядеть не могу! Где же у меня творческое зрение, анализ, художественное чутье? Бездарность я серая…»
— Не знаю, что и сказать, Михаил Васильевич. Жизнь часто любые литературные домыслы превосходит. Может быть, вы и правы, что уйти хотите, достаточно на вашу долю выпало.
— Я по сравнению с отцом жизнь прожил благополучную, — возразил Моргунов. — Недавно побывал я на могиле его. В самом деле от рака умер. В больнице в Братске. Но люди из села, где он жил, забрали, в шугу на барже привезли, похоронили на сельском кладбище. Уважали его, крест на могиле поставили. За могилой присматривают… Вот так, Саня. Хороших-то людей много.
— Только видим их плохо, — сказал Саша, угнетенный собственной мыслью.
Не зная ее, Моргунов кивнул согласно:
— Верно, не те на виду мельтешат. Недавно мне у одного прораба по строительным делам пришлось на дому побывать. Квартира — дворец, паркет хоть в Эрмитаж стели. Прикинул я его расходы, что ж получается? Такое богатство только бесплатно получить можно. Ну зачем ему перестройка, скажи на милость? Да он все свои машины, все бульдозеры, экскаваторы, всю технику поперек дороги поставит, чтобы свой паркет защитить… Но есть ведь, Саня, много людей еще и промежуточных, сбившихся, которые не знают, как жить. Душа одно подсказывает, а жизнь в другую сторону тянет. Вот и двоится человек, троится. На собрании один, в семье другой, а с собутыльниками третий. Вот кого выручать надо. Мне, знаешь, плевать, что за границей сейчас компьютеров больше. Они, между прочим, тоже заводская продукция, и кланяться перед ними не стоит. Это дело поправимое. Людскую суть обрести нужно, вот главное. Разобраться наконец, зачем кровь проливали, зачем на снегу мерли, зачем голодали, зачем врали себе красивыми словами — вот что уяснить нужно. Эх, Саша, — одернул вдруг себя Михаил Васильевич, — долгий этот разговор, а зачем ты пришел, я так и не узнал еще, заболтался.
