– Постоянно путешествуя, я так ни с кем и не подружилась, – и досадливо морщилась. О детях, которых у них не было, я не решалась спросить.

Михаэль был крепышом, рос прямо на глазах. В одиннадцать лет он был точной копией Эриха. Он совершенно потерял интерес к школе и часто, вместо того чтобы идти на уроки, убегал в поля. Когда я ругала его, Лоренц вставал между нами и говорил, что Михаэль все делает правильно.

– Итальянская школа – полнейшее похабство, где учат только превозносить дуче. Куда лучше научиться обрабатывать землю, – бубнил он своим низким голосом.

Мне приходилось прикусывать язык, чтобы не нагрубить ему. Я не спала по ночам, думая о том, что Михаэль не ходит в школу, мне казалось, что он растет как дикий зверек. Эриха же это совершенно не беспокоило. Он брал его в поле, объяснял, как сажать картофель, сеять ячмень и рожь, как стричь овец и доить коров. Или же папа брал его с собой на работу – он дождаться не мог, чтобы передать кому-то свое ремесло.

Ты же, напротив, ходила в школу с удовольствием, хорошо говорила по-итальянски. Вечером ты садилась верхом на Эриха, закрывала ему глаза руками и угадывала какую-нибудь его мысль, а он просил тебя ее перевести. Он щекотал тебя своими узловатыми мозолистыми руками, подбрасывал в воздух, и комната наполнялась веселыми криками. Однажды ты вернулась домой с хорошими оценками и, радостно размахивая тетрадкой перед моим носом, сказала:

– Мама, когда я вырасту, я тоже стану учительницей, ты рада?

На днях я нашла старую размытую фотографию, цвета сепии, неумело приклеенную к листу, по-видимому, вырванному из дневника. Думаю, ее сделал Лоренц. На ней Михаэль крепко обнимает меня. Ты же обнимаешь Эриха.

Папа сказал мне, что больше не может ходить в мастерскую, его сердце не выдерживает ежедневной поездки на велосипеде до Резии. Поэтому я начала ходить туда сама: у меня все еще не было работы, и я больше не занималась тайным преподаванием. Я доезжала на велосипеде до столярной мастерской и следила за учетом; я научилась писать поставщикам, выплачивать зарплату рабочим, вести учетные книги. Если дома никого не было, после школы ты ходила к тете Аните. С тобой она была спокойной и улыбчивой. Когда я приходила за тобой, ты рассказывала, как ела вещи, которые мы не могли себе позволить. Шоколад, ветчину. Денег дома становилось все меньше, иногда вечером нечего было накрыть на стол. Когда мы только поженились, мы полагались в том числе на мою зарплату учителя, думая, что, несмотря на фашизм, я так или иначе смогу преподавать. В 38-м наши животные заболели, и нам пришлось забить половину, чтобы предотвратить заражение остальных. Овец практически не осталось.

Лоренц хотел одолжить нам денег, но мы были слишком гордыми, чтобы согласиться. Эрих вбил себе в голову искать работу в Мерано. Больцано и Мерано тем временем стали тем, чем и хотел видеть их дуче. Промышленные районы и жилые окраины росли без остановки. Туда переехали такие компании, как Lancia, Acciaierie, Magnesio. Итальянцы приезжали тысячами.

– Да куда ты собрался? Муссолини не нанимает тирольцев, – повторял Лоренц. – Бесполезная трата времени, незачем даже пытаться.

– Работа есть, они не могут ее не дать нам.

– На самом деле, могут, – вздыхал он, почесывая свои усы.

Тогда Эрих со злостью бил кулаком по стене, крича, что фашисты сдирают с него шкуру заживо.

– Гитлер уже присоединил Австрию. Нужно немного подождать, и он придет освободить и нас, – говорил Лоренц, чтобы успокоить его.

Казалось, фашизм существовал вечно. Всегда был городской совет с фашистским мэром и его лакеями, всегда было лицо дуче на стенах, всегда были карабинеры, которые совали нос в наши дела и заставляли собираться на площади слушать их объявления. Мы привыкли к тому, что перестали быть собой. Наша ярость росла, но дни сменяли один другой, и необходимость выживать превращала ее в нечто слабое и вымученное. Она напоминала меланхолию, наша злость, и никогда не вспыхивала. Надежда на Адольфа Гитлера была самым настоящим бунтом. Это восстание ощущалось за столами таверн и в секретных местах, где мужчины собирались читать немецкие газеты, но исчезало, когда они одни доили коров или шли к колодцу напоить их.

В этой полудреме мы, инертные, флегматичные и подавленные, просуществовали до лета 39 года, когда пришли гитлеровцы и объявили, что если мы захотим, то можем присоединиться к Рейху и покинуть Италию. Они назвали это «великой возможностью». В деревне сразу началось празднование. Люди на улице ликовали, дети, ничего не понимая, водили хороводы, молодежь обнималась и готовилась уезжать, а мужчины оскорбляли карабинеров на немецком. Карабинеры молчали, держась за дубинки и склонив головы. Так хотел Муссолини.

В тот день Эрих остался дома, курил, не проронив ни слова, даже со мной. Когда в дверь постучал Лоренц и позвал его в таверну праздновать, Эрих не пошел. Лоренц вернулся поздно ночью пьяным и хотел поговорить с ним, но тот давно уже спал. Я была в ночнушке и, услышав стук, накинула на плечи одеяло, прежде чем открыть ему дверь. Он оттолкнул меня, не поздоровавшись, прошел в комнату, держась за стены, сел рядом с кроватью и сказал:

– Рано или поздно я уеду, у меня нигде нет корней. Но если для тебя это место что-то значит, если ты чувствуешь, что это твои улицы и твои горы, не бойся остаться.

И он обнял его за голову.

К концу года в деревне началась суматоха. Все только и говорили о переезде, представляя, куда фюрер отправит их и что даст взамен того, что они оставят здесь. Какие дома, в какой зоне Рейха, сколько голов скота, сколько земли. Насколько нужно было быть измученными фашизмом, чтобы верить в эти сказки. Тех немногих, кто, как мы, решал остаться, нещадно оскорбляли. Нас называли шпионами, предателями. Внезапно люди, которых я знала с детства, перестали здороваться со мной или плевали на землю, проходя мимо. Женщины, которые всегда ходили к реке вместе, теперь разделились на две группы: те, кто уезжал, и те, кто оставался, и они стирали белье в разных местах. Разговоры о войне грели души. Из униженных и оскорбленных за несколько лет мы могли превратиться во властелинов мира.

Я спросила Майю:

– Ты уедешь?

– Я хотела бы уехать из Курона, но не так.

– Я больше не понимаю, что правильно, а что нет, – призналась я.

– Семья Барбары уедет, – сказала она, глядя в сторону. – Они хотят переехать в Германию.

Какое странное чувство вызвало у меня имя Барбары. Мне казалось, что прошли тысячелетия с тех пор, как мы были подругами, учили итальянский на берегу озера и вместе смеялись в траве. Я отвыкла слышать ее имя. Это была моя тайная боль, о которой я не говорила никому. Даже самой себе.

На противоположных сторонах площади установили информационные столы. Рядом с колокольней были нацисты, а рядом с лавкой сапожника – итальянцы. Прохожим раздавали листовки. Нацисты говорили, что нужно быть осторожными: итальянцы отправят нас на Сицилию или в Африку, где люди мрут как мухи. Итальянцы вторили им: «Немцы отправят вас в Галицию, в Судеты, а то и еще дальше на восток. Все закончится тем, что вы будете сражаться за них где-то во льдах».

Кто-то бросал камни нам в окна, которые мы держали теперь закрытыми даже днем. Помню темноту в доме и свой нос, просунутый между ставнями.

Однажды утром несколько парней напали на Михаэля и избили его, потому что он был сыном тех, кто остается. Я нашла его на земле во дворе. Одежда и волосы были испачканы, во рту – застывшая кровь. Больше я тебя в школу не пускала. Я возила тебя с собой в мастерскую на велосипеде и ни на секунду не упускала из вида.

– Я тебе устрою школу дома, – говорила я, чтобы успокоить тебя.

Ты негодовала, обвиняя меня в излишней опеке. Настаивала, что в школе никто бы тебя и пальцем не тронул, потому что все тебя уважают. В лавке ты постоянно спрашивала: