Однажды мы с Барбарой пошли гулять. Мы целовались в траве, а когда поднялись, одежда у нас была вся растрепанная. Нам нравилось целоваться, но я не могу сказать, почему мы это делали. Возможно, когда ты молод, причину иметь не обязательно. Мы сидели на большом пне, и у Барбары в руках был бумажный сверток с шоколадными печеньями.

– Мне нравится преподавать немецкий, – проговорила я с полным ртом. – А знать, что я делаю это наперекор фашистам, нравится еще больше.

– Ты не боишься?

– В начале боялась, но теперь я научилась наблюдать за лицами детей. Когда они спокойны, и я становлюсь спокойной.

– Эти ублюдки не дали нам преподавать ни одного дня, – сказала она с печалью.

– Может, начнешь учить с нами?

– Трина, я же говорила, у меня нет твоего характера. Если бы со мной случилось то, что случилось с тобой, я бы попросту умерла от инфаркта.

– Это был всего лишь неприятный испуг.

– Я теперь работаю в лавке, помогаю отцу, он на меня рассчитывает, – продолжила она уклоняться.

– Не обязательно бросать работу, ты можешь преподавать, когда у тебя есть свободное время, – выпалила я как можно скорее. – Вот увидишь, тебе пойдет на пользу общение с детьми, они намного лучше взрослых.

Она долго размышляла, кусая губы, затем сказала:

– Хорошо, только не говори никому. Даже моим родителям.

Когда я рассказала об этом священнику, он сразу одобрил эту затею. В Резии сформировалась еще одна группа, готовая начать сразу же.

Барбара едва успела поделиться со мной, как ей нравится работа, когда все случилось. Был вечер четверга, в Куроне шел дождь. Тот самый косой дождь, что льет в ноябре. Я была дома с Пеппи, мы лепили фрикадельки. Кто-то снаружи уронил велосипед, заколотил в дверь кулаками, пытаясь войти.

– Они вломились в подвал, обчистили церковную ризницу, всё разрушили, выгнали взашей детей! – кричала Майя. – А когда она осталась одна, они вытащили ее за волосы наружу и запихнули в машину, – продолжала она, задыхаясь и смотря полными отчаяния глазами. – Они отправят ее в ссылку на Липари.

Я не смогла спросить, что они с ней сделали, распускали ли руки. Я просто стояла, во рту у меня скапливалась слюна.

Дождь продолжал хлестать тяжелыми каплями по моему лицу.

Папа и Эрих изо дня в день делали одно и то же. Болтовня, граппа, сигареты. И я тоже шла по накатанной. Пряталась за косяк, предавалась фантазиям, убегала на кухню, как только он вставал, чтобы пойти домой. Каждый раз я делала вид, что складываю скатерть, или притворялась, что пью воду, будто умираю от жажды в пустыне. Мне казалось, что так будет продолжаться бесконечно. И в глубине души мне это нравилось. Видеть его сидящим в одиночестве, вечно на одной и той же табуретке, позволяло мне самой не чувствовать себя одинокой. Может быть, так тоже можно любить? Просто смотреть на него тайком, без всех этих спектаклей с женитьбой и детьми?

Но одним ноябрьским днем он завалился к нам домой с огромной раной на подбородке, которая тянулась через всю шею и терялась под рубашкой. Выглядело это так, будто кто-то пытался расколоть его голову пополам, как арбуз. Папа моментально схватил его подмышки и посадил на стул перед печкой.

– Мы с крестьянами провели эти ночи в засаде, за деревней. Приехали итальянские инспекторы и я прокричал: «Мы живем здесь веками, здесь живут наши отцы и наши дети. Здесь похоронены наши предки!» И тут один из этих трусов выхватил дубинку, но один инженер остановил его, сказав, что мы договоримся. «Прогресс стоит больше, чем кучка каких-то домов», – сказал он мне.

Мне было грустно видеть его располосованным, но я также была счастлива, что наконец могу быть рядом с ним, не прячась. Я хотела обработать его рану и сказать: «Продолжай говорить, Эрих, я позабочусь о тебе».

– Один из наших крикнул, что мы ни за что не уйдем, что вся деревня будет сопротивляться. «Мы возьмем вилы, откроем стойла, выпустим собак!» – кричал он. И вот тут на нас уже обрушились дубинки и плети, – он прикоснулся к ране, как будто без этого жеста мы бы ему не поверили.

Отец слушал с открытым ртом.

– Хочешь остаться поесть? – спросила я его, и мама тут же бросила на меня гневный взгляд.

Но Эрих сказал, что ему нужно побыть одному.

Однажды после полудня я пошла к Барбаре. Я не могла смириться с тем, что мы живем в сотне шагов друг от друга, но не держимся каждый день за руки, не гуляем вместе. Поэтому, как только мама прилегла после обеда, я взяла кусок пирога со стола, завернула его в салфетку и вышла из дома, никому ничего не сказав.

Я вся вспотела, пока дошла до ее дома, а когда оказалась перед входной дверью, меня будто парализовало. Я не могла ни постучать, ни позвать ее по имени. Я стояла и ждала, пока Барбара выглянет из окна возле амбара, как когда родители не позволяли ей выходить из дома. Иногда летом она оставляла окно открытым, и, когда я проходила мимо, я свистела, подавая ей сигнал. Она отвечала таким же свистом, а потом быстро спускалась вниз и всегда брала с собой какие-нибудь сладости, которые мы ели на ходу. Ее сестра Александра говорила, что мы неотесаннее пастухов, когда свистим так.

Я не знаю, сколько я стояла перед дверью как вкопанная, на ватных ногах. Пока не вышла та самая Александра. В руках у нее были сумки, и, когда она увидела меня, она уронила их на землю.

– Можно поговорить с Барбарой? – спросила я слегка дрожащим голосом.

Александра посмотрела на меня то ли с презрением, то ли с удивлением. Потом она задрала подбородок и велела мне уходить.

– Можно поговорить с Барбарой? – снова спросила я.

– Ее нет дома.

– Ты так говоришь, потому что не хочешь, чтобы я с ней разговаривала.

– Да, я не хочу, – сказала она, поджав губы. – И она тоже не хочет.

– Пожалуйста, – повторила я, – пусть она выглянет хотя бы на минуту.

– Ты знаешь, что из-за тебя ее отправят в ссылку?

Мы стояли в молчании, как два дуэлянта. Из амбара доносилось блеяние овец.

– Отойди! – вдруг закричала я на нее. – Отойди!

И я двинулась на нее, как бык, опустив голову вниз. Когда я брала ее на таран, мне казалось, что действия совершаю не я, а какая-то часть моего тела, которую я не знаю. Мы сцепились как собаки. Александра потянула меня за волосы и пнула ногой, сбив с ног.

– Если ты не уйдешь, я позову своего отца.

В мгновение ока я осознала, что натворила, и мне захотелось умереть от стыда. Слезы катились по расцарапанным ее ногтями щекам.

Она стояла на страже у двери, пока я не ушла. Я хотела еще раз обернуться, попросить ее хотя бы передать Барбаре кусок пирога, который я принесла и который упал на землю вместе с ее сумками. Но не смогла проронить и звука.

Я бродила в одиночестве, без определенной цели. Когда я пришла домой, уже стемнело. Не успела я войти, как навстречу мне вышел папа.

– Можно узнать, где ты была, бестолочь? Ты видела вообще, что давно стемнело?!

Мое лицо было красным от слез, но он ничего не заметил, даже царапин, так сильно был увлечен чтением нотаций.

– Тебе еще повезло, что у мамы температура и она пошла спать засветло.

Я извинилась и пообещала, что этого больше не повторится, и уже собиралась идти спать, когда он сказал, что ему нужно сказать мне что-то важное.

– Завтра, папочка. У меня был плохой день.

Он положил мне руки на плечи усадил меня на табурет.

– Я поговорил с ним, – сказал он.

– С кем?

– Как это с кем?!

– Па, я же тебе сказала, у меня был плохой день. Можно я пойду спать?

– Он говорит, что не думал об этом, но ему это подходит. Более того, он рад!

Только в этот момент я поняла, что он имеет в виду Эриха. Я провела по лицу руками и вытерла глаза папиным носовым платком.

– Но почему ты не спросил у меня разрешения?