Marco Balzano

Resto qui

Copyright © 2018 Marco Balzano

© Ирини Тихонова-Борсато, перевод на русский язык, 2024

© Оформление, Livebook Publishing LTD, 2024

Ты ничего не знаешь обо мне, и все же знаешь так много, ведь ты – моя дочь. Запах кожи, тепло твоего дыхания, натянутые нервы – все это тебе дала я. Стало быть, я буду говорить с тобой как с кем-то, кто видит меня изнутри.

Я могла бы описать тебя до мельчайших деталей. Больше того, иногда утром, когда снег высок и дом окутан такой тишиной, что захватывает дух, мне приходят в голову все новые и новые детали. Пару недель назад я вспомнила о той твоей маленькой родинке на плече: ты всегда показывала мне ее, когда я купала тебя в ванночке, которой служила большая бадья. Эта родинка была твоим наваждением. Или тот завиток за ухом – единственный локон, затерявшийся в твоих волосах цвета меда.

Те немногие фотографии, что у меня есть, я пересматриваю редко, с осторожностью. Видишь ли, с возрастом я стала сентиментальной, вечно глаза на мокром месте. А я ненавижу плакать. Ненавижу, потому что это удел идиотов, к тому же слезы меня не утешают. От этого я только чувствую себя изможденной, у меня пропадает желание есть или даже хотя бы надеть ночную рубашку перед сном. Вместо того чтобы лить слезы, нужно собраться, взять себя в руки, сжать кулаки – даже если кожа на руках уже стала покрываться пятнами. Бороться, бороться в любой ситуации. Этому меня научил твой отец.

Все эти годы я представляла себя хорошей матерью. Уверенной, остроумной, дружелюбной, блистательной… прилагательные, которые явно мне не подходят. В деревне меня до сих пор называют «Госпожа учительница», только вот приветствуют меня издалека. Знают, что я не очень-то любезна и обходительна. Иногда мне вспоминается игра, которой учила ребят в начальной школе: «Нарисуйте животное, которое больше всего на вас похоже». Сейчас я бы нарисовала черепаху, втянувшую голову в панцирь.

Мне нравится думать, что я не стала бы навязчивой матерью. Я не донимала бы тебя, как всегда это делала моя мама, вопросами, кто был очередной парень на горизонте, значит ли он что-то для тебя, не слишком ли большое оказывает на тебя влияние и не хочешь ли ты уже с ним помолвиться. Хотя, возможно, это просто одна из историй, которые я себе рассказываю, и, если бы ты была здесь, я бы засыпала тебя самыми разными вопросами, непременно глядя косо на каждый уклончивый ответ. С годами остается все меньше уверенности, что мы лучше своих родителей. И если сравнивать сейчас, то я и вовсе окажусь в очевидно невыгодном положении. Твоя бабушка была строптивая, строгая женщина, у нее было четкое мнение по любому вопросу и ясные взгляды на всё, она легко отличала белое от черного и никогда ни в чем не сомневалась, с ходу рубя с плеча. Я же терялась в градациях, оттенках серого. По ее словам, виной тому была моя учеба. Мама считала, что каждый образованный человек бесполезно сложен. Бездельник и зануда, вечно ищущий иголку в стоге сена. Я же верила, что наивысшее знание, особенно для женщины, – это слова. Когда наступают непростые времена, все, что имеет значение, – это крепко держаться за слова, жаждать их, даже если ничего не осталось. И я верила, что именно слово может спасти.

Я всегда была равнодушна к мужчинам. Сама идея, что они имеют какое-то отношение к любви, казалась мне смешной. Для меня они все были слишком неуклюжими, слишком волосатыми, слишком грубыми. А то и все вместе взятое. В наших краях у мужчины обычно был свой кусок земли, какой-никакой скот, и этот был тот запах, что пропитывал их насквозь. Запах стойла и пота. Если и заниматься любовью, то уж с женщиной. Лучше острые девичьи скулы, чем шершавая мужицкая кожа. Но лучше всего было бы остаться одной, ни перед кем не отчитываясь. На самом деле, мне не противоречила идея уйти в монастырь. Идея удалиться от мира меня вдохновляла куда больше, чем создание семьи. Но Бог всегда был для меня слишком сложной мыслью, и, когда она приходила мне в голову, я в ней терялась.

Единственным, кто мне приглянулся, был Эрих. Я смотрела, как на рассвете он идет мимо нашего дома. В шляпе, нахлобученной на лоб, и уже с сигаретой, в такую-то рань. Всякий раз я хотела было выглянуть в окно, чтобы поздороваться с ним, но если бы я открыла окно, маме непременно стало бы холодно и, я уверена, она начала бы орать, требуя его закрыть: «Трина, ты с ума сошла?!» Ма все время кричала. Но даже если бы я и открыла окно, что бы я ему сказала? В семнадцать лет я была такой наивной и нескладной, что могла бы в лучшем случае пролепетать что-то, заикаясь. Так что я просто наблюдала, как он удаляется все дальше, в сторону леса, а Грау, его пятнистая собака, бежит следом, подгоняя стадо.

Когда Эрих пас коров, он двигался так медленно, что казалось, будто он стоит на месте. Тогда я склонялась над книгами, предполагая, что, когда подниму голову, Эрих никуда не денется, но стоило мне опомниться и взглянуть в окно, как он был уже крошечной точкой в конце дороги. Под лиственницами, которых давно уже нет.

Той весной я все чаще ловила себя на том, что сижу с открытой книгой и карандашом во рту, думая об Эрихе. Когда рядом не было мамы, которая постоянно крутилась вокруг, я спрашивала у папы, правда ли, что жизнь крестьянина – это настоящая мечта. После работы на огороде пойти в поле пасти скот, сесть на камень и молча смотреть на реку, которая спокойно течет бог знает сколько веков, под холодным небом, которое никуда не исчезает и никто не знает, где заканчивается.

– Крестьяне ведь так и делают, правда, па?

Отец лишь посмеивался, не выпуская трубку изо рта.

– Поди спроси у того парня, за которым ты подглядываешь по утрам из окна, доволен ли он своей работой мечты…

В первый раз я заговорила с ним во дворе нашего дома. Папа работал плотником в Резии, но наш дом все равно походил на мастерскую, с вечным потоком людей, приходивших починить то одно, то другое. Когда гости наконец расходились, мама ворчала, что в жизни у нее нет ни минуты покоя. Тогда отец, не в состоянии вынести даже намека на упрек, отвечал, что нет никакой причины возмущаться, ведь настоящий мастер работает всегда: и когда предлагает захожим выпить, и когда просто болтает, – ведь именно так и нарабатывают клиентов. Чтобы прекратить спор, она щипала его за пористый нос и восклицала:

– Посмотри-ка, опять вырос!

– Зато у тебя выросла задница! – парировал он.

Тут ма приходила в бешенство:

– Вот за кого я вышла замуж, за бестолкового головотяпа! – и бросала в него тряпку.

Папа ухмылялся, бросался в нее карандашом, она бросала в него еще одну тряпку, а он – еще один карандаш. Бросаться чем придется – для них – было любить друг друга.

В тот день Эрих и папа сидели, курили и зачарованно смотрели на облака, нависшие над вершиной Ортлеса. Па сказал нам подождать и пошел за рюмкой граппы. Эрих был из тех, кто вместо разговоров приподнимал подбородок и задумчиво улыбался, с таким серьезным видом, что я начинала чувствовать себя маленькой.

– Что ты будешь делать после учебы? Станешь учительницей? – спросил он меня.

– Может быть. А может, уеду куда подальше, – ответила я, просто чтобы казаться взрослой.

Когда я это сказала, он сразу помрачнел и затянулся сигаретой так сильно, что уголь почти обжег ему пальцы.