– Да ладно, малышка, я же пытаюсь тебе помочь, а ты так со мной обращаешься? Ты не хочешь выходить за него замуж? Хочешь всю жизнь притворяться, что складываешь скатерть?
Никогда еще я не чувствовала себя такой растерянной, в висках стучало, я захлебывалась слезами.
– Но я ему хоть нравлюсь? – единственное, что я могла спросить между всхлипываниями.
– Конечно, ты же такая красивая!
– Это для тебя я красивая. А ему-то я нравлюсь?
– Да как ты можешь ему не нравиться, можно узнать?!
– А мама? Кто скажет маме? – злорадно огрызнулась я, подавленная всей этой ситуацией.
– По одной проблеме за раз, – сказал он и протянул руки, чтобы обнять меня. Его глаза буквально вылезали из орбит от моего непривычного поведения.
– Можно я пойду спать?
– Скажи мне хотя бы, хочешь ли ты выйти за Эриха замуж.
– Я не против выйти замуж за Эриха, – ответила я, поднимаясь с табуретки.
– Но если ты хочешь этого, почему продолжаешь хныкать?! – крикнул он, вытряхивая пепел из трубки.
Я не могла вымолвить ни слова, и тогда он подошел ближе и обнял меня крепче, чем когда я вернулась с выпускного экзамена.
– Я рад, Трина. Он сирота, бедняк, и у него самый маленький участок земли в деревне. В общем, у него есть все шансы обречь тебя на бедность и голод! – и он засмеялся, надеясь, что я тоже наконец засмеюсь.
Мне понадобилась неделя, чтобы прийти в себя после того дня. Когда я наконец успокоилась и уложила все в голове, я подошла к маме и спросила:
– Итак, я могу выйти за него замуж?
Мама продолжила вытирать пыль и, даже не оглянувшись, ответила:
– Делай что хочешь, Трина. Ты слишком остра на язык, чтобы с тобой спорить. Если бы тебя интересовало мое мнение, ты бы спросила меня раньше.
Большего я от нее и не ждала.
Глава седьмая
Когда папа повел меня к алтарю в церкви, которую Майя украсила цветущей геранью, мне с трудом удавалось сдерживать слезы. Не из-за волнения, а потому что в тот же самый день Барбару посадили в машину и отправили в ссылку. Они обращались с ней хуже, чем с проституткой, заставив идти по улицам с наручниками на запястьях. У меня было белое накрахмаленное платье с оборками, волосы, заплетенные в косу, блестящие лакированные туфли, у нее были спутанные волосы и старые ботинки на ногах. Люди в церкви ждали меня, и все, включая священника, думали, что я опаздываю, потому что слишком долго прихорашиваюсь. Но я стояла на крыльце, плакала и молила па отвести меня к Барбаре, позволить мне поговорить с карабинерами, признаться, что это все моя вина и что меня тоже нужно сослать.
– Девочка моя, перестань, – терпеливо повторял он, протягивая мне платок.
Если бы не появился Пеппи, чтобы помочь ему затащить меня в церковь, возможно, я бы действительно испортила церемонию.
Мы поселились в доме Эриха, который принадлежал его родителям. Этот дом казался мавзолеем. Зал, мебель, все было темным, повсюду фотографии его матери, которые постоянно попадались мне на глаза. Мама в молодости, мама с детьми, мама со своей матерью. Я решила изменить обстановку, сама покрасила стены и переставила мебель. Время от времени какая-нибудь фотография в рамке падала и стекло разбивалось. Тогда я собирала разбитые стекла метлой, целовала фотографию умершей, извинялась и прятала ее в самый дальний ящик со вздохом облегчения. За месяц я избавилась от всех.
На ферме места было в избытке, дом был окружен красивым лугом, по которому радостно бегала Грау, но запахи кормов для скота и навоза, доносившиеся из хлева, проникали под кожу. Бывало, что к вечеру меня начинало тошнить. Не говоря уже о холоде, который зимой заставлял нас превращаться в призраков – мы передвигались по дому, закутавшись в одеяла, с пледами на плечах. Во все щели задувало, холодный ветер со зловещим свистом врывался сквозняками в дом. Мы все время сидели у кафельной печки и мылись, когда придется. После ужина мы сразу отправлялись спать, и почти каждый вечер Эрих, как ручной зверь, прижимался ко мне, чтобы заняться любовью. Для меня это было чем-то вроде обряда, и я не могу даже сказать, нравилось мне или не нравилось. Ему это приносило удовольствие, и мне этого хватало. Пока он занимался со мной любовью, я иногда думала о Барбаре, которая бог знает где была, и как сильно она меня ненавидела.
Я просыпалась вместе с ним засветло, готовила ему молочный суп и, если нужно было, помогала подоить скот и разнести сено. Мне не составляло труда вставать рано. Потом, когда я оставалась одна, я готовила себе чашку ячменного кофе и шла к детям. На этот раз священник выделил мне неприметный сарай за мясной лавкой, в котором хранились инструменты. У меня осталось всего трое учеников. Фашисты продолжали обыски, штрафуя и арестовывая тайных учителей. Только священнослужители под предлогом катехизиса все еще могли преподавать немецкий язык.
После школы я заходила к родителям поесть и часто оставалась у них допоздна или возвращалась домой и читала. Мама терпеть не могла, когда я так тратила время. Если она видела меня с книгой в руках, то начинала бурчать, что я даже в ад поволокла бы с собой книги, и начинала подсовывать мне мелкую работу, причитая, что пора бы мне уже научиться шить, ведь скоро появятся дети.
По воскресеньям мы с Эрихом катались на велосипедах. Бродили вдоль берега реки, наполняли корзины грибами, искали секретные тропы, ведущие к вершинам. Долину я знаю благодаря ему, а не потому, что родилась здесь. Когда на вершине горы мне становилось холодно, он прижимал меня к себе спиной, чтобы согреть. У него были длинные и нервные руки, мне нравилось ощущать их на себе. Даже в праздники он просыпался на рассвете и говорил: «Пойдем погуляем, небо ясное!» Мне же нравилось нежиться по утрам, но Эрих готовил ячменный кофе, приносил его мне в постель, а потом сдергивал простыню.
Он говорил мне не думать о детях, а когда я отвечала, что хочу детей, он пожимал плечами:
– Придут, когда захотят, – коротко отрезал он.
Не успела я оглянуться, как забеременела. Я выходила из сторожки, и на меня нахлынула сильнейшая тошнота, похожая на пронизывающую боль. Я схватила велосипед, помчалась домой, чтобы успеть к миске, но моя обычная нерешительность сделала свое дело, и в последний момент я решила остаться на улице. В результате меня вырвало прямо на перед дверью.
– Я же говорил тебе, дети приходят, когда сами хотят! – смеясь, сказал Эрих, прижимая мою голову к своей груди.
Во время беременности мне все время хотелось спать, и как только я возвращалась домой из сторожки, я что-нибудь ела и сразу ложилась в кровать. Я больше не боялась фашистов и, даже будучи беременной, ни за что на свете не хотела прекращать преподавать. Живот был моим щитом – я больше ничего не боялась.
Когда Эрих возвращался с работы в полях, он клал руку мне на живот и говорил, что ему кажется, будет девочка, и что он хотел бы назвать ее Анной, как звали его мать.
– Если будет девочка, мы назовем ее Марикой, – отвечала я, закрывая дискуссию.
Глава восьмая
Михаэль с самого начала спокойно ел и спал в колыбели, которую для него смастерил папа, а мама обила хлопком. Он никогда не плакал и, по правде говоря, и вовсе не открывал рта. Свои первые слова он произнес, когда ему было три года. Ты же – совсем другое дело. Эрих мог только положить его себе на плечо и укачивать, пока тот не уснет, а в остальном ему было все равно. Когда я спрашивала, почему он даже не пытается провести с сыном больше времени, Эрих отвечал, что, пока он не говорит, он просто не знает, что с ним делать.
Материнство не составляло мне особого труда, я по-прежнему успевала преподавать и даже гулять с Майей. Наверное, еще и потому, что я могла рассчитывать на маму, которая каждое утро приходила помогать мне. Хотя нельзя сказать, что я была от этого в восторге. Как только она входила в дом, она начинала щупать мою грудь и ругаться на мою худобу: