– Что это? Где?

Фрол Иванович аккуратно сложил платок, вытянув ногу, затолкал его в карман и, подумав, сказал:

– Егор, та не бери ты это в голову! Это же бабы, они же все такие! Слава богу, хоть не кусаются.

Обрадованный Болдырев, довольный, что всё утряслось, в одиночку натаскал множество жестянок и упаковочек и пригласил отобедать:

– Откушаем, ребята, шо бог послал! Всякое оно бывает. Плюнуть и забыть! Вообще-то «чинарики» очень тихие, работящие, всё чего-то кумекают, думают. Это же всё они! – Болдырев потыкал пальцами в разные стороны. – Вот помню…

Есаул бросил в кучу под стол очередную банку и, вскинув руку, заявил решительно:

– Этот аппарат нарушил границу Российской империи и произвёл посадку на её территории! Налицо, господа, факт этих поступков! Мы завтра же всё это запрото… за-протокото… рируем… Да! Это непременно! Ваше здоровье, друзья!

А завтра было вот что. Первым проснулся Егорка. Что-то неприятно беспокоило его лицо. Мокрое и холодное. Он открыл глаза. Из серого ничего с тихим шорохом опускались вниз снежинки. Егорка резво приподнялся и сел. Запорошенный снегом справа – есаул. Слева – Фрол Иванович. Оба чем-то аккуратно укрытые. Поодаль воткнутые в снег лыжи и карабины. И ничего больше. Егор откинул в сторону укрывавший его прямоугольник какой-то толстой ткани и встал. И всё вспомнилось ясно, разом. Глянул вниз. Аппарата не было. Понял, что их принесли наверх и уложили там же, откуда они спустились к нему. Закряхтел, закашлялся Фрол Иванович, но вставать не спешил. Что-то невнятно проговорив, вскочил на ноги есаул. Постоял без движения, поглядывая по сторонам, потом, видимо, включившись, с прояснившимся лицом подошёл к Егорке и положил руку на его плечо:

– Вот видишь, Егорка… Это же только скажи кому-нибудь, скажут: «С ума спятили», а ты посмотри, как будто бы ничего и не было.

– Да нет же! – откашлявшись, вмешался в разговор Фрол Иванович. – А вон подарков-то сколько! – и показал на припорошенные снежком аккуратно сложенные коробки.

– Ай да Болдырев! Даже не простился, будто чужой, шельмец!

– Ничего, Фрол Иванович, – успокоил его есаул. – Думается мне, что мы ещё не раз с ним увидимся.

– А ведь улетели-то они, – показал рукой вниз, – совсем недавно. Стоянку-то их и снег не прикрыл.

– Это же надо, а вкуснотища-то какая! – не уставая, восклицал Корф, опорожняя очередной тюбик с какой-то пастой. – А вид у них, говоришь, не очень презентабельный? Ну и понятно. Они же не Вельзевулом посланы из глубин матушки-земли. Факт, что с другой планеты. А куролесят-то где?! Здесь! У нас! В глубинке! К Санкт-Петербургу-то не летят! Скрытные мазурики! А это-то? Как его? А-а-а… Болдырев! А он-то как угодил в их компанию?!

Впрочем, не сейчас. Сейчас о деле. Подробности будем писать товарищу министру… А вот о чём и как? Как ты думаешь, Евгений Иванович? Не прослыть бы в Санкт-Петербурге шутниками. Ты как полагаешь?

– Вот и я думаю: а надо ли?.. – задумчиво протянул есаул. – Ведь мы потом, Исидор Игнатьевич, до конца своих дней в шутниках останемся. Так как по-вашему, Исидор Игнатьевич?

Корф, слушавший молча размышления Евгения Ивановича, почесал висок указательным пальцем и поморщился.

– Да! – не сразу согласился он. – Ты прав… А с казаками как быть?..

– А что казаки? Много ли всяких вымыслов по свету бродит?! Да! Это так! Так и решим! На том и закончим! – хлопнул ладошкой по столу.

Тем это событие и кончилось.

А зима неторопливо съедала день за днём. То падал снег и тучи воронья кружили над Крутой, то днями серое, низкое, давящее небо менялось вдруг на бездонную голубизну. И откуда-то издалека порывами начинал дуть тёплый влажный ветер.

С крыш сползали пласты подтаявшего снега и тяжело падали на землю.

Ночь ещё намораживала сосульки. Снег покрывался коркой наледи. Но день уже радовал душу звоном капели и журчанием робких ещё ручейков под оседавшим снегом. В эту зиму была не одна такая оттепель. За неделю до Рождества полдня лил дождь, а ночью поменялся ветер и ударил мороз. Весь следующий день дружно звенело ледяными сосульками. Потом пошёл снег. Шёл два дня, и навалило его больше, чем за все предыдущие недели. Ниже Крутой, по течению, в том месте, где строили сторожевой пост казаки, отвесные скалы берега сменялись песчаными отмелями. Песчаная, размыв их, увеличила ширину русла чуть не вдвое. Течение стало спокойнее. Дно – выше. По словам Силуянова, когда здесь нашли золото, из-за Урала сюда хлынули толпы переселенцев. На том берегу отстроили деревню, обзавелись хозяйством. Через обмелевшую Песчаную летом ходили вброд, зимой – по льду. Мягкой зимой этого года покрылись льдом лишь кустарники у воды и полоса в несколько саженей берегового мелководья. На памяти Силуянова такой мягкой зимы здесь не было.

А места здесь обезлюдели после того, как истощились прииски. Дорога, по которой пришли сюда переселенцы, оказалась ненужной, потому что люди, покинув эти места, перебрались на побережье, ближе к порту, и занялись рыбным промыслом. Несколько дворов задержались здесь, но земли тут скудные, песчаные, и их терпения хватило ненадолго.

После очередной оттепели выпал очередной снег. И надежду на раннюю весну пришлось опять отложить. Евгений Иванович поутру баловал себя силуяновским медком. Прихлёбывал чаёк из пахучих летних трав. С тоской бросив взгляд на хмурое окно, он, вздохнув, отодвинул в сторону чайные принадлежности и взял в руки до дыр зачитанный томик Байрона. А прочитав несколько строк, поймал себя на том, что чтение даётся ему с трудом. В сознании потихоньку, как в тумане, теряя смысл, таяли слова поэта. Он отложил книгу. Задумался о своём, а мысли – всё те же: «Надо наконец-то внести ясность в отношения с Аней». После того как она по его просьбе перед его отъездом сменила комнату, исчезла возможность появления сплетен на их счёт. Их встречи приобрели всем понятный смысл. На вечерние посиделки собирались почти все жёны членов городской администрации, офицеров гарнизона. Вечерами довольно часто Зорич появлялся в гостиной, учтиво раскланявшись во всеми, желал всем доброго вечера, а уходя – всех благ и доброго здоровья, просил зардевшуюся Анечку не отказать ему в просьбе совершить, так сказать, променад по городу и окрестностям в пользу крепкого сна и укрепления здоровья. Неся весь этот обязательный бред, он чувствовал, как отвратительно потела спина, а мелкие капли бисеринками покрывали лицо и стекали со лба до кончика носа. И радовался полутьме гостиной, зная, что это лишь его секрет.

Он, улыбаясь, с ненавистью глядя на этих почитательниц придуманного такими же, как они, салонного этикета, переминаясь с ноги на ногу, был вынужден принимать участие в этой отвратительной игре на правах статиста. И как он был благодарен Аннушке, с улыбкой вспоминал Евгений Иванович, что она своим добрым сердцем сумела понять его состояние и свела на минимум тягостное время ожидания. А выйдя из дома, она, заливаясь смехом, просила прощения за то, что слишком быстро собралась на прогулку, тем самым прервав такую нужную беседу с дамами.

Мысли есаула прервал неистовый лай подросшего Буяна. На кого это он? Кабан, что ли, в гости зашёл? Он встал и отворил дверь. Из леса к дому цепочкой ехали трое верховых, за последним шла нагруженная тюками лошадь. Из дверей соседнего дома высунулась голова повара Ерофеича. Зорич накинул на плечи бекешу и вышел на крыльцо. Подошедший первым высокий, крепкий, приложив пальцы к меховой шапке, из-под которой выбивались тёмно-русые волосы, представился:

– Ротмистр Радович Станислав Казимирович, а это, – качнул головой в сторону, – мои сотрудники: Волков Александр и Кирюшин Владимир.

– Я думаю, – пожимая крепкую ладонь, проговорил есаул, – мне нет нужды называть себя: вы знали, куда и к кому шли. Ваше появление здесь – тому подтверждение. Ерофеич! – позвал есаул. – Прибрать лошадей, дать овса, истопить баньку – это Фёдору, тебе – собери нам на стол. Людей надо накормить. Прошу вас, Станислав Казимирович! – пропуская ротмистра в дом, посторонился Зорич.