– Да, да, срочно, олух ты этакий! – втолковывал сонному Павел Николаевич. – Собрать всех! И пришлите машину сразу же. Я буду ждать.

И положив трубку мимо аппарата, зашлёпал задниками туфель к двери – переодеваться.

В кабинете губернатора высоченные стрельчатые окна до потолка с гипсовыми виньетками, с позолотой. К стене без окон – поперечина громоздкого т-образного стола и кресла с подлокотниками и высокой спинкой из мягкой кожи. За ним на стене в полный рост портрет государя. На столе – письменный набор из уральской яшмы. В кресле – изнывавший от ожидания, невыспавшийся Павел Николаевич. Перед ним у длинного, чуть не до входной двери стола на таких же, как и стол, тяжеловесных стульях сидят и терпеливо ждут, теряясь в догадках, приглашённые. Тут и начальник гарнизона, и шеф жандармов, и начальник полиции, и хозяин рудника, и ломавший голову про себя брандмейстер города: «А я-то тут зачем? Вроде не горели давно, тьфу, не накаркать бы» – и тайком перекрестился.

В тягостной тишине долго ждут, и вот наконец распахивается дверь. Появляется человек. Мелкими шажками, подобострастно раскланиваясь на ходу и что-то бормоча, кладёт на стол губернатора сумку и так же суетливо исчезает за дверью. Губернатор щёлкает застёжками сумки, достаёт пакет, ломает сургучные печати и кладёт на стол несколько листов бумаги. Читает молча. Все, не дыша, ждут. Павел Николаевич дочитывает, обводит каждого глазами, кладёт бумаги на стол. Припечатывает их ладонью и говорит коротко:

– Всё то же! С этим надо кончать! Завтра же сотню казаков на рудник. Всё! Свободны!

Ранним утром выступили длиной колонной вдоль кромки леса. По двое. Стремя в стремя. Где-то в середине колонны несколько повозок. Параллельно лесом дозорные охотники. Есаул ехал впереди, изредка останавливался, пропускал строй, потом, догоняя рысцой, возвращался на прежнее место. Передалось и казакам. Ехали молча, без обычных шуток, в тишине. Утренний туман развеялся, и дорога, петляя, вывела колонну из влажного леса. Всё посветлело. Лёгкий ветерок принёс запахи степных цветов. В траве мелкие козявки застрекотали дружно разноголосицей, цветные мотыльки запорхали вокруг. Промелькнула стайка пташек. В редкой дымке облаков показалось солнце. Даже лошади оживились, замотали головами, бряцая удилами. Казаки выпрямлялись в сёдлах, потягиваясь. Толкали спящих, подшучивали над ними. Есаул подъехал к повозке. Полог над нею был откинут. Молодая, с виду уверенная в себе девушка сидела на краю повозки, болтая ногами.

– Здравствуйте, Анна Ивановна! – помпезно поклонился есаул. Девушка подняла миловидное личико.

– И Вам не хворать, Евгений Иванович! – и, заслоняясь ладошкой от солнца, посмотрела на есаула. Тёмно-русые волосы, большие серые глаза, резко очерченный подбородок. Под пшеничными усами в лёгкой усмешке ровные зубы. «Господи, как он красив! – безнадёжно подумала девушка. – А вдруг?.. Вот если бы… – и зарделась от собственной нескромности. – Да ведь и конь под стать хозяину!» – присмотрелась Анна. Привезённый когда-то, должно быть, из аравийских пустынь, предки наградили его своими лучшими качествами. Не чувствуя веса рослого всадника, он, мелко перебирая тонкими ногами, шёл боком, игриво изгибая шею, жевал удила, оседал на задние ноги, пытаясь, должно быть, встать на дыбы. Чувствовалось – отпусти его, дай волю – и он умчится, как ветер.

– Евгений Иванович, а как зовут его? – любуясь конём, спросила девушка.

– Кисмет, – погладил гриву коня есаул. – Его зовут Кисмет.

– А что это значит?

– А значит это, Аннушка, – наклонился есаул. – Это значит – судьба!

Смущённая девушка опустила глаза и тут же в крайнем изумлении посмотрела вверх. Что-то огромное, как дом, со свистом и шипением, как паровоз, промелькнуло над степью, тотчас вернулось и зависло над ними. Привычная тишина взорвалась криками людей, конским ржанием. Аня закрыла глаза и уткнулась головой в колени. Усугубляя общую сумятицу, грохнул выстрел. Когда девушка подняла голову, это что-то мелким пятнышком исчезало из виду.

Есаул, ласково поглаживая шею коня, что-то шептал ему на ухо, а тот мелко дрожал всем телом, топтался на месте, удерживаемый рукой хозяина. К повозке подъехал кряжистый седоусый казак.

– Заглобин, тебе что? Это ты стрелял?

– Так это же он! – пролепетал непонятное старый казак.

– Кто он, кто? – наклонился к нему есаул.

– Он же, ей-богу, он – Болдырев! Он же мне дулю показал!

Есаул, откинув голову, блеснув зубами, от души рассмеялся.

– Вот те крест! – рванул воротник, обидевшись, Заглобин.

Есаул сдвинул брови, хотел что-то сказать, но, видно, передумал и сказал другое:

– Иди в строй, Фрол Иванович, потом поговорим. Фрол Иванович! – придержал казака есаул. – А если б попал?

– Да нет! – хитро прищурился Заглобин. – Это же я так, для острастки пульнул, чтоб он чего дурного не придумал. Я же его хорошо знаю!

«Да-а! – тронув коня, подумал есаул. – Интересные вы ребята!»

Казаки – люди бывалые. Но такое! Ехали, шумно переговариваясь. Смеялись друг над другом, вспоминая потешные эпизоды. Иногда громкий хохот перекатывался с одного края колонны до другого. Все были взволнованы, но страха не было. Есаул ехал рядом с Заглобиным.

– Расскажи-ка мне о Болдыреве поподробнее, – попросил он. – Ведь вы же из одной станицы? Я ж хорошо помню его, ведь он же исчез после замирения аула?

– Ну да, Евгений Иванович. Мы с ним рядом, как только на свет появились, и дома наши стоят рядом. Мы с ним «кто кого» тягались, чуть ходить начали, а уж когда на коня сели… Бабулю-то его донцы взяли, когда за Азов ходили. Я помню её, с палкой ходила, за сто лет ей было, а Федька такой же злющий, в неё пошёл, а видом в мать пошёл: такой же чёрный, нос крючком, и злой, не приведи господь! Мы с ним всё тягались и в рубке, и в этой… волто… вольто…

– Вольтижировке! – подсказал есаул.

– Вот-вот… И в джигитовке, и в скачках всегда были первыми, ни в чём уступить не хотели.

– Казак! – обронил есаул.

– Вот-вот, так точно. Так вот, – продолжил Заглобин, – подошли мы тогда к аулу, а там нас ждут со всех сторон. Ну и завязались мы, а они врассыпную стали уходить. Места знают: лощинами, ущельями. Мы вдогон, гонялись дотемна. А когда собрались, стали считать, глянь, а Болдырева-то и нету! А где искать? Темно, легли спать. Так я, Евгений Иванович, полночи не спал. Никак не думал, что он так дорог мне, бес этакий!

Казак замолчал. Долго ехали молча.

– Но а утром-то что, Фрол Иванович? – мягко спросил есаул.

– А что? Своих полёгших нашли, а Болдырева нет. Так и пропал.

Дорога, петляя, шла лесом, сырым, неприветливым, даже птиц не было слышно, кроме цоканья кедровки. Громадные деревья тянулись верста за верстой, почти вплотную к узкой дороге. Всё заросло густой травой и папоротником. Воздух был тяжёлым, спёртым. Казаки ехали молча, лошади плелись не торопясь, цепляясь копытами за корни деревьев. Ближе к вечеру вышли к безымянной речушке. Перешли вброд и стали устраиваться на ночлег. Задымила полевая кухня. Донцы, расседлав лошадей, уложили вьюки на землю, устраивая постели. Дав остыть лошадям, отвели их на водопой. Повязав торбы с овсом на шеи лошадей, стали рубить сухостой, собирать сучья. Запалили костры, а поужинав, уселись вокруг и засудачили о том о сём. Где-то в темноте на краю поляны сильный голос затянул песню, подхватили и тут и там десятки голосов. Есаул сидел на стволе упавшего дерева на берегу ручья. Слушал, задумчиво ворошил прутом угли небольшого костра. Неслышно ступая, как привидение, из темноты появилась Аннушка:

– Добрый вечер, Евгений Иванович!

Есаул встал, протянул руку:

– Присаживайтесь, Аннушка!

Сняв с плеч бешмет, положил на дерево.

– Благодарю Вас, Евгений Иванович! – застенчиво проговорила девушка.

Помолчали, прислушиваясь.

– Знаете, Аннушка, – задумчиво проговорил есаул, – когда я вернулся в родные края из Петербурга, где я жил с детских лет у своего дяди, брата матушки, и когда я соприкоснулся с казачьим бытом, для меня всё было ново, необыкновенно, необычно после лощёного Петербурга. Временами просто диковато. Прошло немного времени, и во мне заговорила кровь моих предков, я осознал, что всё это моё, мои корни. Казаки внешне суровые люди, а узнаешь их – и удивляешься, какие они добрые, простые и чуткие. Не знают, что такое ложь, интрига, лицемерие. Меня не сразу признали своим, хотя я был сыном атамана, а может быть, и поэтому. Но после похода в Персию, когда мы кровью повязались, я стал своим и очень горжусь этим.