Трясясь в повозке на ухабистой дороге, я молилась, чтобы он заработал денег и купил маме свободу.

Наконец мы подъехали к дому священника. Был ранний вечер – как раз в это время папа возвращался с заготовки дров. Но я вела себя осторожно, чтобы не выдать волнения и не позабыть о собственных обязанностях.

Преподобный – как обычно, с каменным лицом – вышел поздороваться с нами. Я закинула сумку на плечо, взяла корзинку с пастернаком, который нам выдали в качестве гостинца, кивнула преподобному и вошла в дом. К счастью, Бетти и Эбигейл не показывались на глаза – что радовало, но, к моему разочарованию, папы тоже не было видно.

Убрав корнеплоды, я спросила миссис Пэррис, можно ли мне пойти в свою комнату и привести себя в порядок после долгой дороги. Они с преподобным обменялись взглядами, от которых у меня свело внутренности.

– Сядь, Вайолет, – сказал мистер Пэррис, указав на скамью у очага. – Томас, будь добр, принеси немного щепы.

Томас вышел, кинув на меня косой взгляд.

Собирать щепу для растопки было одной из папиных обязанностей с тех пор, как жители города отказались работать на преподобного. Когда Томас ушёл, тугой ком из живота поднялся к горлу. Пэррис снова указал на скамью, но мои ноги приклеились к полу, словно я наступила в лужу смолы. В доме священника было слишком тихо, и я не могла отделаться от мысли, что с мамой что-то случилось. Возможно, в тюрьме она заболела или даже умерла.

– Я пойду переоденусь, – негромко сказала миссис Пэррис.

Пока она поднималась по лестнице, я мельком увидела Бетти и Эбигейл, прячущихся в темноте наверху. Эти девушки никогда не были тихонями, и нервозность захлестнула меня, как морская волна. Кровь оглушительно застучала в ушах. Я испугалась, что у меня подогнутся ноги, и, подойдя к скамейке, изо всех сил ухватилась за края.

Преподобный Пэррис никогда не отличался деликатностью, и я понимала, что все новости он сообщит быстро и без обиняков.

– Вайолет, ты знаешь, что наш город пережил нелёгкие времена, и мы всё ещё пытаемся оправиться. Думаю, для тебя будет облегчением узнать, что твоих родителей освободили, и Титуба больше не в тюрьме.

Моё сердце чуть не выпрыгнуло из груди, и я осознала, что улыбаюсь до ушей. Разумеется, все в городе знали, какой трудолюбивой была моя мама, и кто-то выкупил её. А папа наверняка с ней. Я была готова собрать свои вещи и присоединиться к ним. Скоро мы снова будем спать под Полярной звездой вместе, как семья.

– Ты хорошая работница, – продолжал преподобный, – и мы решили оставить тебя здесь, в нашем доме. Я уверен, что известие об освобождении твоей матери ты воспримешь как Божье благословение. Твои родители станут ценным приобретением для своих новых хозяев.

Я почувствовала себя так, словно все мои надежды содрали с костей и уничтожили без остатка.

– Кто их купил? – спросила я, дрожа. – Куда они уехали?

Преподобный небрежно пожал плечами.

– Какой-то человек увёз их на север. Твои родители хорошие работники и уж наверняка не останутся без куска хлеба. Как я сказал, это благословение, и сегодня вечером мы вознесём Господу благодарственные молитвы.

Я похолодела. Меня всю трясло.

Благословение?

Маму и папу кому-то продали. Их увезли, а я осталась здесь. Одна.

Спотыкаясь, я доковыляла до нашей комнаты и вцепилась в дверной косяк. Пока я была в Глостере, ухаживая за родственниками Пэррисов, у меня отобрали семью. Все немногочисленные вещи родителей исчезли из комнаты.

Я рухнула на их кровать. Подушки ещё хранили слабый запах папиного табака и лаванды, которой мама перекладывала бельё, чтобы сохранить его свежим все долгие зимние месяцы.

Болезненный вопль вырвался у меня из груди, и я заколотила кулаками по кровати.

– Когда успокоишься, для тебя найдутся дела, – крикнул преподобный Пэррис из общей комнаты. – Нужно приготовить ужин и накрыть на стол.

Вот и всё. Никакого сочувствия. Никаких извинений. Ничего. Мне даже не дали возможности попрощаться с родителями. Словно бы мамы и папы никогда не существовало. И я должна жить себе дальше, как будто ничего не случилось!

– Ты меня слышала, Вайолет? Миссис Пэррис хочет, чтобы ты приготовила ужин, пока она отдыхает после трудной поездки.

Я сидела в нашей маленькой комнате, тупо озираясь по сторонам. Сгущалась темнота, и чёрные тени проникали в меня, словно я втягивала в себя ночь, желая заполнить пустое пространство внутри.

Сегодня вечером не будет тихого шёпота отца и никаких разговоров о Полярной звезде… Я услышала громкие шаги, направляющиеся в мою сторону, и почувствовала, что преподобный стоит в дверном проёме.

– Вайолет!

Я медленно обернулась к нему.

– Я вас слышала, – сказала я сквозь стиснутые зубы и, прищурив глаза, глянула на его ястребиное лицо. – Выйду через минуту.

Снова отвернувшись, я села на кровати спиной к нему и прижала колени к груди. Пэррис ушёл, на этот раз шагая гораздо тише.

Мои слёзы высохли. И всё то во мне, что раньше было надеждой, стало гневом. Я раздумывала, как моя мама могла оговорить столько жителей Салема, обвинив их в ужасных вещах. И правда ли то, что она сказала? А если нет – как она жила, зная, сколько людей погибло по её вине?

Я наконец поняла одну вещь: мы никогда по-настоящему не были частью этой семьи. У меня не было сестёр под этой крышей. Мама, папа и я – просто прислуга. Мы чистили камин, ощипывали цыплят, выносили ночные горшки. Мы были собственностью. И всё.

И теперь я тоже не отказалась бы надеть мантию ведьмы. Если б в тот момент дьявол пришёл ко мне и предложил расписаться в его книге, я тотчас бы поставила подпись собственной кровью.

Или кровью мистера Пэрриса.

Мне потребовалось гораздо больше минуты – возможно, целых десять, – прежде чем я заставила себя подняться с родительской кровати. Пэррисы вполне могли подождать с ужином или приготовить его сами.

Глаза у меня опухли, и я смотрела на мир сквозь узкие щёлочки. Белки наверняка стали красными. Я видела Эбигейл, когда она впервые приехала в дом Пэррисов после смерти родителей: казалось, к её глазам прилила вся кровь сердца. Наверное, сейчас я выгляжу так же.

Моя мама встретила Эбигейл, когда она вошла в нашу дверь и плакала о своих родителях. Мама крепко обхватила её худенькое тело своими большими руками и едва слышно прошептала, что всё будет хорошо. Она сказала Эбигейл, что будет рядом в любое время дня и ночи; всё, что нужно сделать, – просто позвать маму Титубу.

И да: мама была рядом с ней, так же, как со мной и с Бетти.

Теперь пришла моя очередь. Я стала сиротой. Только некому было обнять меня. Госпожа Пэррис, уж конечно, не взяла на себя роль матери, когда мою маму отправили в тюрьму.

Я не хотела, чтобы Пэррисы видели, насколько мне худо, но знала, что с этим ничего не поделаешь. У меня не было магии. Я не могла произнести заклинание, чтобы привести в порядок опухшие глаза или убрать боль, которая наверняка отражалась на моём лице.

Сердце бешено заколотилось. Гнев и чувство потери снова захлестнули меня. Даже кончики ушей запылали жаром. Ладно же! Пусть они увидят! Увидят душевную боль в каждой чёрточке моего лица и каждую слезинку, катящуюся по щеке. Я посмотрю на них, на всех по очереди. Загляну в их холодные глаза, и Пэррисы поймут, что они наделали.

Я снова зарыдала, содрогаясь всем телом. Они не могут не понимать, насколько всё это неправильно. Наверняка их сердца смягчатся. Как может быть иначе? Так много детей в Салеме и на побережье остались сиротами из-за болезней и нападений разбойников. Так много людей умирали в своих постелях без видимой на то причины, потому что врачи просто не могли её отыскать… Мир жесток, но я была готова простить эту семью, если б они открыли свои сердца и нашли силы увидеть, как дурно поступили и какую ужасающую несправедливость совершили по отношению ко мне.