Сказала старуха так и поднялась с места. И уже у самого порога еще раз повторила:

— Не забудь же: на нашей земле так много несчастных, что если ты хоть небольшое опасение от смерти принесешь и горсть людей спасешь, это будет радость для людских сердец.

Сказала и ушла, как не бывала.

Какая сказка без волшебства бывает? Сказка есть сказка, а потому все, как старуха говорила, так и получилось у Мухасаны. Только когда хрустальный дворец увидала и в нем нашла птицу-сокола и рассказала ей про свое и Вахрушкино горе, забыла Мухасана о наказе бабки. Растерялась, увидав серебряные крылья птицы и лучезарную корону перьев на ее голове.

Выдернул клювом сокол из крыла перо и сказал в ответ Мухасане:

— Видать, старуха, что у тебя была, и вправду стареть стала!

Но его прервала Мухасана, насмелилась его спросить:

— Скажи мне, сокол, кто она — старуха-вещунья, что ли?

— А разве ты сама не догадалась? — ответил сокол: — Горная хозяйка и богатств лесных владычица она. Видать, тебя пожалела, вот и дала камень-ключ ко мне.

Вспомнила Мухасана сказки про владычицу лесов и гор хозяйку, но некогда было ей думать о ней, о старухе-девке, а потому поклонилась она соколу — птице счастья — и снова в дальний путь понеслась.

Не гляди, что степь ровное место. Говорят, и на ровном месте конь спотыкается. Такие ямы в безбрежном ковыльном море встречаются, что вместе с конем провалишься и конца не найдешь. Целый день скакала Мухасана без отдыха в степи, а когда солнце, словно медный таз, повисло над землей, затряслась земля под ногами ее коня. Не успела Мухасана крепче уздечку натянуть, как вместе с конем в пропасть полетела. Это на ровном-то месте. Долго она с конем летела вниз и так на коне и осталась сидеть, когда он будто вкопанный стал на землю. Кромешную тьму вокруг себя Мухасана увидала, да где-то вдали маячил огонек.

Страшно стало Мухасане в этой темноте, но, говорят, любовь все может пересилить — даже ветер, метель, вьюгу. Страх и даже смерть, если эта любовь сильна, как жизнь, чиста, как слезы дитя. Пересилила страх Мухасана и, взяв коня под уздцы, пошла на огонь.

— Стой, шайтан! — вдруг услыхала она откуда-то голос.

Огляделась — новая пропасть перед ней открылась. Заледенела у нее кровь в жилах, но новый окрик заставил ее в себя прийти.

— Батыр! — сказал старик, вынырнув из темноты, словно из пасти дракона. — Как ты попал в землю голубого огня?

От этих слов отлегло от сердца Мухасаны. «Все же не одна на дне подземелья», — подумала про себя. Смело подошла она к старику и сказала:

— Дедушка! Я не батыр, а девушка и зовут меня Мухасана. Может, и к тебе я, дед! Не знаю и сама!

Потом молча перо соколиное достала и старику его подала.

— Э! — промолвил дед, — да ты, видать, когда перо брала, думала только про себя и про Вахрушкино счастье? Видать, забыла наказ хозяйки гор просить счастья для всего люда? От хворости и слепоты Вахрушки только просила? Говори, ведь я все равно обо всем знаю!

Но молчала Мухасана. Боялась она старику в глаза поглядеть.

А он опять заговорил:

— Вот и дала тебе птица-сокол махонький конец пера. Мне не зажечь такого.

Заплакала от горя Мухасана: «Что я наделала сама!» — думала она про себя. Но пришел опять на помощь дед.

— Погоди, девка! Попробуй сама зажечь перо, а я только помогу.

И тут же сдернул живо с себя обутки и не простые, а из камня и велел их Мухасане на ноги надеть.

— Чтобы тебе не обжечься, — сказал старик и повел Мухасану к огню.

Шла она, и все ей в диковинку было: и старый, будто с серебряной бородой дед, и простая, тоже как из серебра на нем одежда, и огонь сголуба, что мерцал за пропастью вдали.

Надела Мухасана каменные дедовы обутки-лапти и, взяв обратно у старика перо счастья, смело подошла к огню. Поднесла перо к нему и совсем ей не жарко показалось, только нестерпимо жгла земля ноги, даже сквозь каменные лапти. Загорелось перо голубым огнем.

И не знала Мухасана про то, что пока она огонь счастья доставала, с Вахрушкой новая беда стряслась. Бай, узнав, что Вахрушка и пастухи не ходили за скотом, высечь приказал. Не верил бай, что люди, словно мошкара у огня, валились от хвори. Когда же плеть на теле почти уже слепого Вахрушки заплясала, не выдержал больше он и сам пошел к баю.

Бай в это время с гостем из степи пил кумыс и слушал игру курая. Увидев Вахрушку перед собой, позеленел весь от злости. Вскочил, сжимая кулаки. Тот даже не попятился, качаясь от боли, проговорил прямо в глаза:

— Я не за твоей милостью пришел, и твой гнев мне не страшен! За что приказал бить Гасана и пастухов! Не за себя пришел я говорить, а за друга Гасана и всех, кого хворость одолела.

Сказал и принялся подолом рубахи вытирать гной в глазах.

— А! Ты, лежебока, еще вздумал приказание мое осуждать? — завопил бай. — Высечь его и прогнать с моей земли, чтобы он никогда здесь не появлялся, — кричал истошно бай. — Заступник какой нашелся!

— Не кричи, хозяин, как ворон перед ненастьем. Не боюсь тебя и ненавижу! — тоже в гневе проговорил Вахрушка и, плюнув в глаза баю, пошел от него прочь.

Байские наемники его догнали и, сорвав одежу, живым закопали по горло в землю. Не пастухи бы — не видать Вахрушке своей Мухасаны. Выкопали темной ночью его и в дальний улус унесли.

Вернулась Мухасана в родной аул и первым долгом кинулась к Вахрушке.

— Дорогой! — звенела Мухасана. — Я тебе счастье привезла, гляди, родной, оно в руке моей.

Но он уже не мог видеть ни любимой, ничего. Когда его откопали, голова его будто покрылась снегом, а глаза навек закрылись.

И вдруг, как бывает в волшебной сказке, поднялся Вахрушка с кошмы. Ведь Мухасана перо птицы-сокола привезла.

Поднялся Вахрушка и пуще прежнего красотой засиял. И глаза стали у него такие ясные, большие. Видит Мухасана и своим глазам не верит: словно богатый джигит перед ней стоит. А на месте старенькой юрты, вся в коврах и в мягких кошмах новая красуется. Поднесла Мухасана перо к огню в очаге и, когда оно голубым огнем засияло, новое, чудо девушка увидала. На ней дорогие шелковые красные шаровары появились. На голове ее соболья, высокая, с серебром шапочка. На запястьях золотые браслеты, а в ушах серебряные с самоцветами сережки. Замерло от радости сердце у Мухасаны при виде таких уборов, а больше всего обрадовал ее Вахрушка. Снова глаза открыл.

— Мухасана! Дай мне огонь в руки, — сказал Вахрушка. — Я прикреплю его к очагу.

Долго они любовались друг другом, радовались оба, и Вахрушка будто и про байскую обиду позабыл.

— Дорогая моя! — прошептал Вахрушка, прижимая к своей груди Мухасану. — Пойдем к людям! Скорей пойдем! Покажем им наше счастье! Пусть порадуются за нас! — И, взяв Мухасану за руку, Вахрушка потянул ее из юрты.

Не только из своего аула, но из дальних и близких улусов и деревень бежали люди поглядеть на них, на их красоту и богатые наряды.

Светло улыбаясь, поторопились они к народу. Только чем дальше шли, тем больше замечали: не радуются за них люди. Видели они голодных, умирающих стариков, матерей с высохшими грудями и жалобно плачущих детей. А в одном месте Вахрушка заприметил — там секли пастуха, как и его недавно. И словно прозрел Вахрушка. Как мог он забыть расправу бая? Как мог богатые одежи посчитать за счастье? Низко голову он опустил и сказал Мухасане:

— Пойдем обратно! И все наше богатство людям отдадим!

И не дожидаясь ответа подруги, поспешил к юрте. Там принялся со стен ковры, кинжалы, усыпанные самоцветами, срывать.

— Мухасана! Доставай свои уборы и наряды! Иди на улицу и созывай народ, — сказал он ей, будто попросил.

Мухасана, послушав друга, вышла на улицу и людей позвала. Прибежали на этот зов люди. Заблестели от радости глаза у них, когда Вахрушкины слова услыхали:

— Берите все! Это все ваше! — говорил Вахрушка. — Не одни мы с Мухасаной будем счастливы.