Зато те, кто в это время пробирался на заимку, повеселели. Привычны они были к непогодам: ведь во всяко время доводилось работать. И когда Самсон с парнями из мокрой шахты и Евсеем первыми ворвались в дом Перфишки, поначалу удивились — будто вымер дом.

Но Перфишка догадался, кто пришел и зачем. Выхватил он саблю у одного из лакеев и поднялся из подполья. За ним все остальные. Рубились в потемках. Только молнии освещали тех и других, да выстрелы гремели и сабли играли на свету.

Неугасима была ненависть у работных к господам, как и не гасла она у господ к рабам, восставшим против них, а потому две силы, страшные друг другу, сошлись на заимке.

И об этом не рассказал барину парнишка. Не рассказал и о том, как на заре сундук с самоцветами парни увозили, а Самсон огромный гранит принес и научил Сеню, как барину ответить.

Вот как все оборотилось.

Наутро в заводе только и было брякотни и разговору про то, как Дунькин сундук окаменел. Сами работные слух такой пустили, чтобы Расторгуева обвести, понимали, что он им отомстит за Перфишку и за сожженную заимку.

— Не миновать нам расправы, — говорили они между собой, а потому из тайников Сугомака оружие выносилось.

Расторгуев тоже не дремал. Тайком он отдал приказание охрану завода усилить. Двух егерей в Екатеринбург отправил просить тобольских казаков прислать, а сам на другой же день с отрядом на рудник поскакал — проверить и для виду подобрел.

А как приехал и увидел, что пустой рудник, — остервенел. Даже девки, и те не вышли на работу, взбунтовались.

— Егерей, казаков сюда! — закричал он, а сам коршуном погнал на Тютьняры, узнав от оставшихся в живых лакеев, что работные там в верстах десяти у камня-гранита собрались.

Прискакал туда. Спрятался с казаками за угор. Но что это? Сквозь лес увидел Расторгуев Самсона, а вокруг него кольцо мужиков из кричен и мокрых шахт. От злобы задрожал весь.

А в это время, славно пламя из загнетки, лились слова Самсона, и были они жарче солнца.

— Братцы! Не слезами и молитвами надо, воли добиваться, а вот чем. — И он кулак свой показал. — Грудью, кровью, а ежели придется, так и жизнью.

Взбесился Расторгуев. Пена показалась у губ. Кивнул он казакам, чтобы следовали за ним, и залег за угор, как перед настоящим боем.

Что тут началось! Но неравны были силы, да и работные были застигнуты врасплох. Однако дрались. Ни один живым не сдался.

Погиб и Самсон. Как кедр могучий, до последу он стоял. Но не на ветер говорится: «Один камень не стена, одна елка не подлесок». Когда с завода люди подоспели, было уже поздно.

И тогда в память о Самсоне работные, что от бойни уцелели, из гранита гроб выдолбили и на проезжей дороге установили, как на могиле.

С тех пор этот камень Самсонкиным гробом люди называют и разные сказки про него говорят.

Про Дуньку же такая молва хранится: будто из каменного мешка, что под расторгуевским дворцом был спрятан, сбежать ей удалось. Помогли ей конечно те, кому была дорога память о Самсоне. Узнав, о гибели Самсона и Евсея — вместе ведь они ходили на заимку, — Дунька мстить Расторгуеву поклялась до самой смерти своей.

Не раз потом грозной волной бунты и восстания работных в Кыштыме шумели. Тысячи сулил Расторгуев тому, кто словит Дуньку, но, говорят, тучу не заарканишь, а Дунька не просто стала тучей для господ, а грозой, от которой стены расторгуевских палат сотрясались…

Он же, Расторгуев, в это время дворцы такие сгрохал не только в Кыштыме, но и в Екатеринбурге, что твои царские палаты! И вправду миллионщиком стал.

Сундук же с самоцветами и по сей день хранит грозный Сугомак. Так люди говорят.

На высоких горах, в дремучих лесах, в далекие-предалекие времена стоял дворец каменный, а за ним огромная крепость возвышалась. В три аршина толщиной были ее стены. Каменные своды были выложены без единого куска железа и дерева.

Люди об этой крепости и дворце молву такую хранят. Будто жил в ней коварный и злой хан Тура, и было это тогда, когда на Камне-горах не росло ни одной березы, только сосна с елью в обнимку с кедрачом стояли.

Большое войско было у Тура-хана. Много визирей и слуг охраняли покои его. Но мрачен был дворец. Не горели в нем огни, не пылал свет очага для приезжих, возле которого путник бы мог обогреться и слова приветствия сказать в знак уважения к хану и его визирям. Не заходил во дворец из страны далекой скиталец вселенной — джихан или аксакал веселый и тем более мудрец седобородый и не вел бесед с Тура-ханом.

Непроходимые леса, топи и болота окружали дворец и крепость. Черной громадой высилась она над обрывом. Страшно было и посмотреть на крепость.

Был Тура-хан маленького роста, но силы непомерной. Когда-то был и красив, да с годами заплыл жиром и, будто мохом, оброс бородой. С годами глаза его стали уже и хитрей. Своим наушникам он приказывал распускать олухи про него по всей округе, что волшебник он и чародей. Что ежели Тура-хан захочет — грозу накличет, молнии в руки соберет и тех, кто ему непокорен будет, молниями примется хлестать. Захочет — у всех людей скот погубит, напустит мор на людей.

Тех наушников, которые о чародействе хана слухи распускали, награждал Тура-хан. Тех же, кто правду о нем в народе говорил, в подземельях гноил. Выходит, верно тогда люди шептали между собой: «Говорящий правду редко своей смертью умирал».

Никто не знал, что с наступлением ночи, когда на семь замков запиралась крепость и, как в бой, выходила охрана, в стене дворца в одном окошке башни до свету огонь горел, а Тура-хан, зарывшись в перины от страха, всю ночь дрожал. Всего он боялся: и своих визирей, и заговора их, и грозы, и молнии, и мышей.

Наутро же, как всегда, выходил к послам важный и спокойный. Принимал гонцов, беседовал с купцами.

В стороне от Тура-ханова дворца, на самом перевале Камня, где много дорог сходилось, стояла кузница одна, а за ней, как три сестры, — три избы. Жили в них три богатыря-кузнеца: Ермила, Вавила и самый молодой из них Арал. Какого племени и роду был Арал, никто не знал. Подростком малым он был, когда его кузнецы на дороге почти мертвого подобрали. Не мог рассказать парень про себя, почему на дорогу угадал.

С малых лет охотничал он с отцом, рыбачил и собирал дикий мед. Говорят, рос не по летам, а потому к десяти годам стал чисто великан. Лицом белый, чернобровый, взор мужественный и смелый. Домотканая рубаха и штаны, азямишко отцовский, лисья шапка — вот и весь наряд Арала. Таким он и у кузнецов ходил, и все же не было красивей парня во всей округе, чем Арал.

Десять годов ему было, когда он онемел. В тот год напал на его народ Тура-хан с войском. Многих в плен он взял и продал в дальние страны. Многих просто перебил. На глазах Арала конники хана отцу и матери Арала хребты переломали. И все за неповиновение хану. Затравленным медведем кричал Арал, когда он все это увидал. Конник хана ударил по голове Арала, свалил его с ног, и он упал. В груди у Арала что-то заклокотало, язык отяжелел, и с тех пор речи он лишился.

Вы́ходили кузнецы парнишку, когда нашли его на дороге. Как родного брата приняли к себе. Даже избу ему помогли срубить, когда вырос. Научили шорному мастерству и кузнечному делу.

Жили они дружно, одной семьей. С жаром принялся парень за работу. Ковать подковы и кинжалы, шить сбруи.

Хорошо было Аралу у кузнецов, даже улыбаться стал, особенно когда Вавила за шутки принимался. Веселый был мужик Вавила. На присказульках жил. Что ни слово у него, то шутка. Бывает же такой человек! Возьмется за починку сбруи для коня, непременно проезжему скажет: «Шлея да узда — самая конская краса». Заблудившемуся путнику в лесу тоже пошутит: «Эх, и дурень! Плыли, плыли и доплыли. По бокам трясина, посередке омут». А то загадку загадает, которую и самому не отгадать: «У меня в руке метла и скоба. Кто за скобу возьмется, тот ума рехнется».