Ермила же был песельник отменный. Подпевал и Вавила ему. Ладно у них вдвоем получалось.
Все слыхал Арал, только не говорил, а если бы мог сказать, как бы рассказал про думки свои и куда его Ермилины песни зовут.
Много приходило народу к ним в кузницу. Кто просто на перепутье завернет, хоть и дальняя тропа, кто — подковать коня, кто поделку попросит сделать. Раньше-то кузнецы на все руки мастера были: они тебе и топор, и нож, и саблю, а при нужде и сбрую сошьют, чересседельник сделают.
Появились у Вавилы и Ермилы и подруги. Из дальних початков мужики жен себе привели. По веселым кузнецам и бабочки угадали. На улыбочках больше все жили. Не на печи лежали. Статные, белотелые, крепкие, они и в простых косоклинных сарафанах заглядением были.
Только одно Торе было у всех — когда ханские сборщики за кинжалами да саблями наезжали. Этим и откупались кузнецы от хана, а то бы давно сгремели, на чужую землю в цепях пошли.
Стал подумывать и о своем гнезде Арал, когда двадцатая весна над его головой прошумела. Цвести бы его красоте много лет, да шайтан Тура-хан опять на его дороге влетал. В одночасье все приключилось.
Становился Тура-хан год от года злее. Недобрые вести ему наушники приносили. Не один аул, не одно кочевье, а целыми ватагами снимались люди в лесах и уходили в степи. Ни страшные расправы, ни посулы ханские, ни речи сладкие визирей о милостях Аллаха и хана — ничто не помогало. Сборщиков мехов от хана в аулах и кочевьях убивали, отказывались дань платить хану. Богатые баи и тарханы бежали в крепость к Тура-хану просить защиты от гнева пастухов. Вот тогда и началось. Запылали кочевья и аулы. Засвистели еще больше плети, загудели горы.
Сели на коней и кузнецы. То одному селению помогут отбить скот, угоняемый конниками хана, то отстоят от огня кочевье и леса. Известно, на перевале жили, как говорят, все ветры обдувают, все вести несут.
Больше же других Аралу доводилось встречаться с лучниками хана. У Вавилы и Ермилы жены, и обе были на тех порах, Арал же один и силой крепче, хоть кузнецы по силе медведям под стать. Да и сердце у Арала рвалось больше на поединок с самим Тура-ханом, отомстить хотел за отца и мать, за бесчестие всего племени и рода своего.
Как-то раз все трое — Вавила, Ермила и Арал — собрались вечером у кузницы совет держать: как быть? Ведь гонцы хана требуют все больше и больше сабель и кинжалов. А тут вокруг перевала новые и новые кочевья поднимаются против хана. Им тоже оружие надо.
Развел костер Арал, подсели други, любили они у костра сидеть. И не знали, что беда была не за горами уж. Хорошо, что о ней люди подали весть. Принес ее старый аксакал Фархутдин.
Не заметили кузнецы, как он подошел к костру, и только когда услыхали: «Птице полет, хозяевам почет, а джигиту дорога!», оглянулись. Перед ними стоял аксакал, одетый в старый малахай и широкий пояс. В одной руке у него был посох, в другой — курай.
Приветливо встретили кузнецы гостя, накормили, угостили его хозяйки чем могли, а потом и расспросили, кто он, куда путь его.
— В царственной Бухаре люди меня путником земли называют, в других краях — аксакалом-певцом, в ваших же горах и перед вами просто человек, чье сердце отобрать хан задумал. Вырезать его. Запрет он наложить на мои песни приказал.
И дальше отвечал пришелец:
— Не только одежа моя проста, просты и мои песни. Я славлю хозяев дома и прошу Аллаха отвести шайтана — его тень от крыши этого дома. И да не падет гнев всемогущего на вас за то, что не о милости его будет мой разговор.
— О чем же, мудрый Фархутдин, будет твоя речь? — спросил Ермила.
— Велика и бескрайня земля, а еще шире и больше власть Тура-хана, — начал аксакал свой рассказ.
И чем дальше он говорил, тем суровей и строже становился взгляд у всех. Давно уж погасла заря за горами, давно остыл ужин на столе, а гость все говорил и говорил о людском горе и о богатствах хана. Когда же месяц разорвал тьму ночи, достал гость из халата курай, спрятанный им. И заиграл для хозяев песни, то нежную, как девичья любовь, то печальную, тоскливую, как материнская слеза о потерянном сыне, то гневную, полную ненависти к хану.
До рассвета просидел гость у кузнецов, а когда ушел, всем стыдно стало за то, что они оружие для войска Тура-хана ковали.
— Этими же мечами, саблями и кинжалами они нам голову отсекут, — сказал Вавила и тут же поклялся не ковать оружие для Тура-хана.
Когда же вновь наступила ночь, сели все трое кузнецов на коней и повезли оружие туда, куда сказал Фархутдин, а не в крепость.
С того дня Арал больше не сходил со своего коня белого. От кочевья до кочевья, от улуса до улуса был его путь.
Давно наушники Тура-хана доносили ему о великане немом Арале и о вероломстве кузнецов с перевала. Перестали они ковать оружие для хана.
Давно он знал, что неспокойно в улусах и аулах, малых и больших становищах. И вот решил Тура-хан расправиться со всеми. Куда и страх пропал.
В один из дней, когда стояла полуденная жара, открылись ворота крепости и дворца. На лесные дорога и тропы полились черной рекой войска Тура-хана. Сам он тоже на вороном коне, в одежде богатой, из черного шелка, надетой поверх кольчуги дорогой, в шапке с алмазом, выехал впереди войска и поскакал на дальний перевал, откуда начинались земли тех, кто не хотел повиноваться хану.
Туда, где в небе горела самая яркая звезда над головой, где была самая середина Камня-гор — земля, хранившая несметные богатства и редкие клады многих и многих племен, поскакал Тура-хан.
Не радовали его ни жирные спины подвластных баев, лежащих перед ним на земле, в знак повиновения перед властью. Ни черногривые скакуны отменной красоты, подаренные ему в пути тарханами в улусах, ни самые редкие самоцветы. Ничто не веселило Тура-хана. Его лицо темнело.
Потемнело и небо. Тяжелые тучи закрыли солнце. Страшная темнота черным одеянием затянула леса и горы.
Говорят, что большой лед на воде начинается с малых льдин. И верно. Не враз застывает река.
Не сразу поднялись кочевья против хана. Постепенно разгорались огоньки ненависти, сливаясь в один большой пожар, пострашней лесного. Трудно такой пожар остановить. Быстро его разносит ветер.
Потому и не знал Тура-хан, что большой пожар морем разливался передним.
А еще говорят, что кедр никогда не гнется, только в бурю сломиться может. Но не сломились люди из кочевьев и улусов перед ханом, значит, крепче кедров они были.
Не знал Тура-хан и о том, что Арал не дремал. Далеко в лесах только и ждали люди его знака, чтобы подняться на Тура-хана. Из степей Фархутдин донес с гонцами, что и там готовы люди. И вот началось.
В ту ночь уже с вечера было душно. По всему клонило — быть грозе. Тяжелые, черные тучи придавили горы. Ударил первый гром, за ним другой. Далеким эхом ответили хребты.
Лазутчики Арала, Вавилы и Ермилы донесли, что Тура-хан идет на перевал.
Ермила и Вавила пошли в далекий обход крепости Тура-хана, а конники Арала в лесу спрятались. Соскочил с коня Арал и быстро пошел на самый высокий шихан. Поглядеть перед боем еще раз на родные горы и на грозу. На молнии, как огненные змеи, на черное одеяло туч. И вдруг он увидал, как во время всполохов молний, освещающих землю, черная река Тура-хановых конников по хребту ползла. Сдавил его сердце гнев на врага, который хотел отнять у него и у всех людей эти горы, небо… Арал вздохнул и, как десять зим назад, когда погибли его отец и мать, от злобы на Тура-хана в его груди что-то заклокотало, точно вспенилась вся в ней кровь. Он собрал в себе силы и прокричал на весь Камень-горы:
— Есть ли в горах жив-человек? Откликнитесь, батыри!
Могучим эхом ответили ему горы.
Услыхали его люди.
— Кычкара Арал, заговорил Арал! — радовались люди, покидая становища и кочевья.
Большой рекой, а не ручейками пошли люди на зов Арала, и хоть было нелегко воевать пиками и дрекольями, а то просто батогами, люди не отступились, а все шли и шли в войска Арала.
