* * *
25 октября 1976 года, Ленинград
Здравствуй, Людочка, родная моя!
Долго не писал тебе, извини. Причины изложу как-нибудь. Теперь все будет хорошо, вот увидишь. Хотя переписка замерла на твоей стадии. Какое-то письмо затерялось.
Огромное спасибо за бесчисленные подарки. Все они хороши своей амбивалентностью, то есть украшают душу и бюджет. Давно интересуюсь, что прислать тебе. Подобрать гостинец в страну изобилия нелегко. В голову приходят одни сакраментальные матрешки. Шесть месяцев я находился в Пушкинском заповеднике. Там было чудесно.
Дошли ли мои приветы через Яробина Гилберта? Я двое суток разыскивал его в Москве. А затем беспринципно напился со Славой Леном [наш общий приятель, хороший геолог и плохой поэт —
Л. Ш.
], так что беседа с Гилбертом проходила в дымке. Помню, что он красивый негр.
Здоровье мое титаническое разом пошатнулось. Прежде, если я слышал, что у кого-то радикулит, то воспринимал это как условную форму общего недовольства жизнью. А теперь у меня и радикулит, и все на свете.
Зато я худой. Отощал в Пушкинских горах. Ел исключительно фрукты и много ходил. Во-первых, экскурсии, да и гастроном на расстоянии четырех километров.
У меня четкое ощущение надвигающихся перемен. Положительных, отрицательных — это безразлично. А силы, естественно, на исходе. И как всегда, полно неприятностей. Страдания же — показатель наших возможностей. Даже показатель силы. Выдержал — значит, способен на это. Установить меру слабости и меру беспомощности — значит возмужать. Вот я и мужаю беспрерывно. Мужаю, мужаю, да и подохну без тебя.
Знаешь, Люда, я не жалею, что бросил университет. Не жалею о том, что поддался литературным иллюзиям. Я об одном жалею — что не сумел тебя замуж уговорить. Надо было с первой минуты ощущать это единственной целью. И с жуткой хитростью действовать. Жениться на тебе и тут уж себя показать…
Твои обстоятельства мне известны. Игорь давал письма. Мы часто видимся и дружим, насколько это реально при его сдержанности. 90 процентов наших разговоров — о вас.
Ты и Володя [Марамзин —
Л. Ш.
] — единственные люди, не охваченные западным идиотизмом. От одного из друзей я получил на шести страницах изложение какого-то венского трактира.
Состояние у меня нервное. Бывает тоскливо, бывает ничего. Я знаю хорошего человека, который утверждал, что будет абсолютно счастлив, если домоуправление заменит ему фановую трубу.
Мама громогласно и демонстративно тобой интересуется.
Катя в отличие от меня целеустремленная и простая. Думаю, будет инженером. Как там платят у Форда?
Пришли мне свою фотографию. Буду таскать ее в бумажнике, где, увы, достаточно свободного места.
* * *
Упомянутый в письме Довлатова «красивый негр» Яробин Гилберт заслуживает отдельного рассказа.
Он появился в моей жизни благодаря стараниям все той же американской подруги Анн Фридман, ставшей впоследствии переводчицей Довлатова. Анн повесила объявление в Колумбийском университете: «Приехавшая недавно эмигрантка из Ленинграда хочет брать уроки английского языка в обмен на преподавание русского». И мой телефон. Через несколько дней позвонил приятный мужской голос и на вполне приличном, хоть и с акцентом, русском языке отрекомендовался Яробином Гилбертом и сказал, что заинтересован в таком обмене. Договорились о времени его прихода. И вот раздался звонок. На пороге стоял высокий черный красавец, в безупречном английском костюме, вылитый Сидни Пуатье или Дензел Вашингтон. Он учился в
Law School
Колумбийского университета, иначе говоря, на юридическом факультете. А до этого закончил Гарвард. На момент нашего знакомства Яробину было 25 лет.
Дед Яробина приехал в Америку с острова Барбадос и поселился с семьей в Гарлеме. Там Яробин родился, там пошел в школу и остался бы в той среде со всеми вытекающими последствиями. Отец его работал привратником, мать убирала квартиры. Будучи сама полуграмотной женщиной, она на каждом родительском собрании слышала похвалы в адрес сына, уверовала в его необыкновенные способности и добилась, чтобы его приняли в знаменитую школу для одаренных детей в Бронксе. С этого начался его блестящий путь наверх. Школу он окончил с отличием, в Гарвард был принят с полной стипендией. Не слишком частый, к сожалению, но убедительный пример того, что Америка — страна неограниченных возможностей. К двадцати пяти годам Яробин Гилберт владел шестью языками и знал русский гораздо лучше, чем я английский. Впрочем, это было нетрудно.
Я ужасно стеснялась своей языковой инвалидности, и вместо того, чтобы нажимать на английский, норовила говорить с Яробином по-русски. В результате он отполировал свой русский, а я едва сдвинулась с мертвой точки. Но и в накладе не осталась, а была допущена в сложнейший лабиринт его психологии и абсолютно чуждого нам образа мыслей. Яробин возил меня в Гарлем для знакомства с «их» (он говорил с «нашей») жизнью. Я бывала в его церкви, и в ночном клубе, и в супермаркетах, и в парикмахерской, дожидаясь, пока его постригут (он всегда стригся у одного и того же мастера). Одна бы я никогда не осмелилась туда сунуться. Когда, например, мы входили в парикмахерскую, где от запаха марихуаны кружилась голова, присутствующие замолкали и смотрели на меня выпученными глазами, будто увидели двухголовую игуану. Но рядом с Яробином я чувствовала себя в полной безопасности.
Помню, меня поражало, что он покупал себе одежду и туфли в самых дорогих магазинах. Когда он гордо сообщил, что пара туфель стоит 120 долларов (по сегодняшним ценам что-то около семисот долларов), я не выдержала:
— Это твои комплексы бушуют.
— Очень может быть, — смеялся он.
Мы часто гуляли в Центральном парке, и Яробин делился со мной взглядами на жизнь. Например, он считал, что самую большую зарплату должны получать люди «грязных» профессий: мусорщики, ассенизаторы, «травильщики» крыс и тараканов, а актеры Бродвея или Голливуда, директора индустриальных компаний и банков должны работать бесплатно или за копейки, только чтобы не помереть с голоду, потому что они делают то, что им нравится, иначе говоря, любят свою работу. Впоследствии Яробин Гилберт сделал головокружительную карьеру, став вице-президентом по спортивному вещанию телекомпании Эн-би-си. Он стал зарабатывать кучу денег, но никогда не высказывал недовольства по этому поводу. После этого Яробин забрался в какие-то уж совсем недосягаемые выси, став одним из членов совета директоров «Пепсико». Уверена, что на этом посту его взгляды на вопросы оплаты труда «качнулись вправо, качнувшись влево».
Когда Яробин поехал в Москву на летнюю работу юрисконсультом Всемирного банка, я вручила ему чемодан со шмотками для передачи Довлатову.
Сергей и не подозревал, как ему повезло. Два других чемодана, которые я послала в Россию с Яробином в его следующую поездку в Россию, никогда до адресатов не дошли. Уверена, что Яробин их не присвоил. Просто таскать их ему не хотелось, а отказать мне было неловко. Он оставил их в где-то в Нью-Йорке или сдал в магазин Армии спасения. А потом выкручивался передо мной, как уж.
* * *
17 января 1977 года, Ленинград
Прожигателям жизни салют!
Рад был твоему письму от 20-го. Молодец, указываешь числа. Посылаю тебе фотографию. Эта лучше, значительней по духу.
«Стоун и Вебстер» тобой пренебрег. Пренебрег тем, что я боготворю. В чем мучительно нуждаюсь. То есть лично меня оскорбил и унизил. Надеюсь, он больной, претенциозный старикашка. Тьфу! Находясь в алкогольном тумане, я все же принял у Яробина твою посылку и вел себя, кажется, вполне прилично. Справься у него.
Пиджаки, действительно, у Лены не сошлись. Мне была вручена серо-голубая одежда, пиджак и штаны. После некоторой реконструкции сильно меня украсившие. И еще одни штаны для лета, дивные. Наличествовал и пиджак, вероятно, для Жени Рейна. Не рябой и не клетчатый, а темно-серый. Лена напугана тем, что в твоей сопроводительной записке упомянуты два пиджака. Причем эстетически более ценные для Жени. Рейн и чужой-то пиджак может отнять. А уж за свой, исчезнувший, выколет ей глаз. Лена боится, что отправление пиджака заострит мысли Рейна в этом направлении. А тогда выяснится и отсутствие другого пиджака, и эстетическое несовершенство имеющегося.
Спорный пиджак, извини меня, в ломбарде, то есть — в безопасности. Лена ждет инструкций. Я же с Рейном окончательно поругался. Раньше он был травоядным зверем, но стал плотоядным…
О русской культуре. Нет ли возможности для тебя что-нибудь преподавать? Или написать что-то? Или давать уроки? Как с этим делом?
Деревяшки пришлю. Двадцатого этим займусь. Очень рад такой возможности. Ты беспокоишься о моем ограниченном бюджете. Я не богат, но аскетичен. На сувениры хватает.
Об Иосифе слышал[8]. Все это очень грустно. Я много пишу и надеюсь. Стараюсь быть мужественным. Мама тебя вспоминает и требует обнять. С наслаждением. Целую тебя и люблю. Посвятил тебе многоязычную поэму:
Весь этот год
Протект ю Год,
Затем пускай
Презерв ю скай!
Преданный тебе Довлатов
