А вот еще одно ее письмо:
23 апреля 1972 года, Пушкин
Милая Люда!
Простите меня, пожалуйста, я огорчена, расстроена, кляну себя за то, что набрасываюсь на всех. Никто не виноват в моих бедах, кроме меня самой и Сережи. Никто не виноват в том, что живем в страшной коммунальной квартире, что я живу «с молодыми», что «покой нам только снится». Когда мы встретимся, я расскажу, до какого падения наша семья доходит в схватках с ничтожными соседями. Сережа очень изменился к лучшему, иногда до неузнаваемости. Маргарита Степановна [сестра Норы Сергеевны —
Л. Ш.
] не верит глазам и ушам своим. Господи, хоть бы он перестал пить, мы бы назвались людьми со средним достатком. Как бы нам увидеться и похохотать вволю, у меня есть разнообразные рассказы, иногда очень веселые. К сожалению, отсюда нельзя звонить. Когда будет хорошая погода, приезжайте в будний день, мы гуляем с 12 до двух часов дня и с пяти до семи. Вы напишите, когда приедете, и я буду вглядываться в людей, гуляющих по Октябрьскому бульвару, и высмотрю вас, даже если вы будете далеко.
Мы в страшных ватниках, даже молодые дурнеют на глазах. А пока желаю вам и всей вашей семье радостной, дружной жизни. Как ваши рабочие дела? Как девочка Катя и остальные члены семьи? Когда-нибудь я поеду к своей приятельнице в Одессу. Здесь собрался страшный сброд, доводящий иной раз до бешенства, приходится выбегать в коридор, чтобы лишний раз не нахамить.
Я моюсь холодной водой, очень здорово закаляюсь и хочу домой, но в другую какую-нибудь квартиру.
До свиданья, жду письма.
Нора Серг.
Я несколько раз навещала Нору Сергеевну в Пушкине. Мы вообще с ней были дружны и до больницы часто и подолгу разговаривали по телефону. У нее было сокрушительное чувство юмора и такая же, как у Сережи, острая наблюдательность и пристальное внимание к деталям. Возможно, повернись колесо фортуны иначе, Нора была бы хорошей характерной актрисой. Конечно, она преувеличивала мою власть над Сережей. Убедить его бросить пить было не в моих силах. Естественно, она Сережу обожала, но я помню, что когда он являлся домой пьяный, Нора, со своим армянским темпераментом и артистизмом так страшно и затейливо его проклинала, что у меня «мороз бегал по коже» (выражение моей пятилетней Кати). «Сдохнуть в муках или в корчах» было одним из самых добрых ее пожеланий.
Слава богу, из Пушкина Нора Сергеевна вернулась в хорошей физической форме. Два года спустя они переехали в отдельную квартиру на той же улице Рубинштейна в доме № 22, то есть почти напротив их старой коммуналки. Когда Лена с Катей уехали в Америку, Нора Сергеевна осталась с Сережей. И в Штаты Нора Сергеевна приехала вместе с ним, и жили они все вместе, как в Ленинграде. Нора Сергеевна обожала Катю и позднего внука Колю. Она также поддерживала связь с Тамарой Зибуновой, стараясь хоть немного помочь своей внучке Саше, Тамариной дочери, которую, хоть никогда не видела, но заочно любила и очень жалела.
Глава седьмая
Роковые женщины в русской литературе
Отмщенье, государь, отмщенье!..
Уже в предисловии я позволила себе сделать кое-какие намеки на схожесть судеб Первого Поэта и Первого Прозаика. В этой главе мне хочется развить эту тему.
Речь ни в коем случае не идет о схожести литературной: таланты не сравнимы ни по каким параметрам. Мне хотелось бы показать схожесть их нелитературных судеб. Начну с «клубнички». Волею судьбы, будучи еще незнакомыми друг с другом, они были соперниками. Предоставим слово Иосифу Бродскому: «Мы познакомились в квартире на пятом этаже около Финляндского вокзала. Хозяин был студентом филологического факультета ЛГУ — ныне он профессор того же факультета в маленьком городе в Германии. Квартира была небольшая, но алкоголя в ней было много. Это была зима то ли 1959-го, то ли 1960 года, и мы тогда осаждали одну и ту же коротко стриженную, миловидную крепость, расположенную где-то на Песках. По причинам слишком диковинным, чтобы их тут перечислять, осаду эту мне пришлось вскоре снять и уехать в Среднюю Азию. Вернувшись два месяца спустя, я обнаружил, что крепость пала» (Иосиф Бродский, «О Сереже Довлатове: „Мир уродлив и люди грустны“»).
«Павшей крепостью», по выражению Бродского, была Ася Пекуровская, фигурирующая в воспоминаниях Довлатова о знакомстве с Бродским как «моя жена Ася».
Схожесть судеб Довлатова и Бродского заключается в том, что в юности Первого Поэта и Первого Прозаика сразила трудная и мучительная любовь, от шрамов которой ни тот, ни другой не оправились до конца своей жизни.
Отвергнутая любовь, горькая обида, уязвленное самолюбие и раненая гордость сплелись в болезненный клубок, который годы спустя размотался в жажду мести. И была эта месть реализована в рамках выбранной профессии — у Бродского в стихах, а у Довлатова в прозе.
Предметы любви — муза Бродского Марина Басманова и первая жена Довлатова Ася Пекуровская — полярны по натуре, как лед и пламя (простите за клише). Марина – тиха, таинственна, бледна, впрочем, с диковатым блеском, изредка вспыхивающим в ее зеленых, как полыньи, глазах. Никакой косметики, одета была, как у нас выражались, «никак». На следующий день после вечеринки, перемывая кости отсутствующим гостям, народ не мог вспомнить, как выглядела Марина и что она говорила. Скорее всего, ничего. Человек несветский и застенчивый, в компании она чувствовала себя неуютно, никогда не стремилась стать центром внимания и «занять площадку». Молча сидела в кресле и рисовала что-то карандашом в блокноте. Может, карикатуры на нас, орущих, хохочущих, спорящих. Если страсти и бурлили в ее душе, то на глубине земной магмы. Мне не пришлось быть свидетелем вулканического взрыва. Поджог занавески на даче в новогоднюю ночь, в честь начала романа с Бобышевым, можно считать маленьким гейзером. Если я не переоцениваю глубину ее внутреннего мира, она могла бы быть героиней Достоевского.
Ася Пекуровская — «вся в заграничном», яркая, элегантная, с глазами, заведенными тушью за виски, раскованная, самоуверенная, привыкшая к поклонникам, дерзкая на язык. Кстати, о дерзком языке. Как-то в Бостоне мы с Витей были приглашены к друзьям на обед. По дороге прокололась шина. Мы провозились, меняя ее на запаску, и сильно опоздали. Вошли с поклонами и извинениями. Хозяева встретили нас любезно, но голодные гости едва скрывали раздражение. Одна незнакомая дама при нашем появлении громко обратилась к присутствующим с таким комментарием: «Наверное, они еще не научились определять по часам время».
— Такое приветствие лет пятнадцать назад я могла бы услышать только в Ленинграде и только от одного человека, а именно — от Аси Пекуровской, — сказала я, — жалко, что вы ее не знаете. Вы обе могли бы отточить свое мастерство оскорбления знакомых и незнакомых.
— Куда мне до Аськи, хотя мы, действительно, похожи, — рассмеялась дама. — Меня зовут Галя Пекуровская, я — младшая Асина сестра.
В юности напрашивалось сравнение Аси с героиней романа Хемингуэя «Фиеста» — Бретт Эшли. Очень коротко, под мальчика, стриженая, своевольная и очаровательная. Довлатов был далеко не одинок в своем увлечении Асей. В нее были влюблены многие мои друзья (имена оставим для следующего мемуариста). Я познакомилась с Асей уже после ее развода с Довлатовым, и мы не то что подружились, но, кажется, симпатизировали друг другу. Подружились мы уже в Америке.
При всем различии характеров и темпераментов Марины Басмановой и Аси Пекуровской их объединяла одна общая черта — обе были равнодушны к творчеству своих возлюбленных. Факт довольно тривиальный. Тем же грешила и Наталья Николаевна Гончарова. Возможно, по легкомыслию молодости или литературной глухоте и близорукости, дамы не расслышали и не разглядели, кого им Бог послал. А может, и философствовать нечего: любовь зла. Мне никогда не приходилось беседовать с Мариной об Иосифе, поэтому я знаю только о событиях, доступных внешнему обозрению. Что же касается Аси Пекуровской, мы много раз говорили о Довлатове и в Ленинграде, и в Америке, и меня постоянно огорчало ее искреннее равнодушие к его творчеству.
