Отношение Довлатова ко мне являло собой клубок противоречивых эмоций, среди которых поочередно преобладали то положительные, то отрицательные.

Среди положительных:

1. Довлатов «держал меня» за лакмусовую бумажку. Он полагал, что если рассказ мне понравился, он удался. А мне, как я уже упоминала, нравилась каждая его строчка.

2. Он был убежден, что мое присутствие в его жизни обеспечит ему литературную удачу. В идеальном варианте, мне полагалось бы висеть на шнурке у него на шее в качестве талисмана. Но ввиду неисполнимости этого варианта я должна выйти за него замуж.

3. Он также подозревал наличие у меня неких магических свойств. Экстрасенс — не экстрасенс, но чем-то таинственным обладаю. Для этого кое-какие основания имелись. Однажды зимой мы задумали навестить приятелей в Доме творчества в Комарове. Был холодный и ветреный день. Только приехали на Финляндский вокзал, как Довлатов скис. Он был без перчаток, и у него замерзли руки. К тому же душа требовала немедленной выпивки, а денег, кроме как на билеты, не было. Молодой прозаик мрачнел на глазах, и пока мы дошли до железнодорожных касс, начал грубить и нарываться. Я было решила послать его подальше и вернуться домой, как вдруг заметила под ногами перчатки. Мужские кожаные перчатки, даже не заляпанные грязью. Сергей слегка повеселел. Мы купили билеты и вышли на платформу. Подходя к электричке, я чуть не наступила на втоптанную в снег красную бумажку. Нет, не фантик – вчетверо сложенную десятирублевку.

Довлатов преобразился. В вагон вскочил, пританцовывая и мурлыча: «Мне декабрь кажется маем, и в снегу я вижу цветы-ы-ы».

В Комарове, в лавке рядом со станцией, мы купили две бутылки водки, сайру, сервелат, и в Дом творчества явились как баре. Слухи, что я «магиня» и волшебница поползли по городу.

— Где же клубок противоречий?

Клубок выражался в том, что направленные на меня положительные эмоции успешно гасились отрицательными той же, если не большей, силы.

Среди отрицательных:

1. Раздражение, вызванное «нормальностью» моей жизни. По утрам члены нашей семьи отправлялись на работу, в школу и в университет, вечером вместе ужинали и делились впечатлениями прожитого дня. По выходным ездили за город то на лыжах, то за грибами — в зависимости от времени года. Все эти «ИТРовские», как он их называл, развлечения он искренне и глубоко презирал.

2. Отвращение к барству, которое «по Довлатову» выражалось в том, что никто в нашей семье не украшал друг друга фингалами, не выбрасывал в окно пишущие машинки, не валялся сутками в чьем-то подвале и — в результате домашнего скандала — не путешествовал по городу со своим матрасом.

3. Убеждение, что моя жизнь представляет собой сплошной праздник без антрактов. Горят люстры и свечи, звучит музыка небесных сфер, и занавес никогда не идет вниз.

Все это буржуазно-омерзительное благополучие Довлатов люто ненавидел, и старался как мог его разрушить и, тем самым, по его выражению, выбить у меня из под ног табуретку.

— Хоть бы тебя грузовик переехал, что ли, и стала бы ты калекой, — мечтательно говорил он. — Виктуар бы тебя бросил, а я бы поднял.

Шестидесятые годы в Ленинграде останутся в истории русской литературы как своего рода литературный ренессанс. Этому способствовала, прежде всего, политическая ситуация. При Сталине до 1953 года и еще лет семь-десять после его смерти в стране царило литературное оледенение, когда ни одного не одобренного властями слова не могло не только появиться в печати, но даже быть написанным из-за страха доносов, обысков, арестов. В сфере искусств — в литературе, музыке, изобразительном искусстве — страна напоминала покрытую вечными льдами безлюдную Антарктику.

Но теплые ветры шестидесятых начали медленно растапливать ледниковые культурные слои. И сквозь толщу окаменелого льда стали пробиваться молодые зеленые ростки, давшие впоследствии русской литературе богатый и разнообразный урожай. При Доме писателей, при институтах, при дворцах культуры возникали литературные объединения, так называемые ЛИТО. Вспомним хотя бы Центральное литературное объединение при Союзе писателей, которое возглавляли Леонид Николаевич Рахманов и тетка Довлатова Маргарита Степановна, сестра Норы Сергеевны. Рахманов был человеком огромной культуры и редкого благородства, но имел несколько меньше власти, чем Маргарита. Она в то время была главным редактором издательства «Молодая гвардия», членом партии, и как бы персонально отвечала за чистоту коммунистических идеалов в произведениях молодых авторов. Сергей в своей статье «Мы начинали в эпоху застоя» перечисляет несколько ставших известными писателей, которые занимались в этом ЛИТО. Отметим среди них Виктора Голявкина, Глеба Горышина, Эдуарда Шима, Виктора Конецкого, Александра Володина.

После Рахманова и Маргариты Степановны бразды правления в Центральном ЛИТО принял на себя Геннадий Самойлович Гор. Человек высокообразованный, страстный библиофил, он тем не менее не обладал энергией и волей, которые были необходимы для «проталкивания» молодых авторов в печать. Но он оказал значительное влияние на пишущую молодежь, из его ЛИТО вышел Андрей Битов. В этом же ЛИТО занимались и Борис Вахтин, и Валерий Попов.

Вероятно, это был конец 1965 или, скорее, начало 1966 года. Сергей недавно вернулся из армии и на занятиях у Гора был не более двух-трех раз. Геннадия Гора сменил Израиль Моисеевич Меттер, которого близкие и друзья называли Селик. Мои родители очень дружили с ним и его женой, балериной Ксаной Златковской. Более того, в эвакуации в Молотове (Перми) мы жили в соседних комнатах, в гостинице-семиэтажке, отданной эвакуированным из Ленинграда Союзу писателей, Мариинскому театру и Хореографическому училищу.

Старший брат Селика Исаак Моисеевич Меттер был профессором физики в Электротехническом институте имени Бонч-Бруевича и преподавал один курс у нас в Горном институте. Я физику ненавидела, боялась, как чумы, и представляла себе издевательства, которым подвергнусь на экзамене. Ну и вызубрила все, не понимая ни единого слова. Исаак Моисеевич слушал мой ответ, подняв очки на лоб с выражением величайшего изумления, а по окончании пытки сказал:

— Не понимаю, в чем дело, но ты сдала на крепкую четверку. А у меня со вчерашнего дня было плохое настроение, боялся, что придется тебе по блату натягивать тройку.

Возвращаясь к Селику Меттеру. Он сыграл важную роль в Сережиной литературной судьбе, или точнее, в его самоощущении как писателя. Вот как Довлатов пишет об этом: «Он (И. М.) сказал, что я с некоторым правом взялся за перо, что у меня есть данные, что из меня может выработаться профессиональный литератор, что жизненные неурядицы, связанные с этим занятием, не имеют абсолютно никакого значения и что литература — лучшее дело, которому может и должен посвятить себя всякий нормальный человек».

Израиля Моисеевича Меттера сменил в ЛИТО Виктор Семенович Бакинский. Довлатов относился к нему сердечно за его чуткость и доброжелательность.

…Моей задачей в этих мемуарах не является описание различных ленинградских ЛИТО. Этому посвящена прекрасная книжка Марка Амусина «Город, обрамленный словом», изданная в Италии в 2003 году. Мне хочется упомянуть только наиболее близкое мне Литературное объединение Горного института, возглавляемое в то время Глебом Сергеевичем Семеновым. Хотя я ничего ни прозаического, ни поэтического в те годы не сочиняла, но исправно посещала их собрания, была знакома почти со всеми поэтами-горняками и, благодаря хорошей памяти, знала наизусть десятки их стихотворений. Тем не менее, прежде чем рассказывать о довлатовской литературной жизни и моем в ней участии, мне хочется поделиться мыслями о так называемой Ленинградской литературной школе.

Действительно, Ленинградская литературная школа: миф или реальность? Существовала ли она?

Марк Амусин в уже упомянутой книге пишет, что у ленинградских писателей, даже в лучшую пору шестидесятых годов, было гораздо меньше возможностей печататься, чем у москвичей. В Ленинграде функционировали всего три «взрослых» литературных журнала — «Звезда», «Нева», «Аврора» и один детский — «Костер». О тамошней обстановке Довлатов замечательно написал в «Ремесле».