В Москве же были и «Новый мир», руководимый Твардовским, и «Знамя», и «Октябрь», и «Дружба народов», и «Юность». Кроме того, исторически сложилось, что Ленинград находился под надзором более суровой и жесткой цензуры. Эти факторы способствовали рождению камерного стиля в ленинградской литературе, большей замкнутости и большей сосредоточенности на внутреннем мире человека, на его психологическом состоянии. Да и сам город, утопающий в литературных реминисценциях, подыгрывал мистическому слиянию автора и героя. Это можно сказать почти о каждом ленинградском писателе, но особенно — о Довлатове. Его рассказы производят такое «автобиографическое» впечатление, что читатель перестает отличать автора от героя.
Я осмелюсь сказать, что литературная жизнь в Ленинграде шестидесятых была на самом высоком уровне. Существование Ленинградской литературной школы признавалось и московскими критиками. Например, мои любимые рассказы Довлатова «Марш одиноких» и «Наши». Я не сомневалась, что «Марш» откроет ему дорогу в большую литературу. В декабре 1967 года Сергей послал шесть рассказов в «Новый мир», считая его самым либеральным, на том основании, что там печатался Солженицын. Вскоре пакет со всеми рассказами в сопровождении рецензии Инны Соловьевой пришел обратно. Это была первая официальная рецензия, которую Сережа получил в своей жизни. Хотя она и напечатана в его «Невидимой книге», мне хочется привести здесь отрывок — мнение Соловьевой о молодом литераторе.
Беспощадный дар наблюдательности, личная нота автора. <…> Программным видится демонстративный, чуть заносчивый отказ от морали. <…> Сама демонстративность авторского невмешательства становится системой безжалостного зрения.
Хочется сказать о блеске стиля, о некотором щегольстве резкостью, о легкой браваде в обнаружении прямого знакомства автора с уникальным жизненным материалом. <…>
Но в тоже время рассказы Довлатова — это прежде всего рассказы «школы», то, что автор — ленинградец, узнаешь не по обратному адресу. Молодая ленинградская школа так и впечатана в каждую строку. <…> От нее эти бесспорные уроки советской прозы двадцатых годов, этот пристальный авторский взгляд.
На рассказах лежит особый узнаваемый лоск «прозы для своих». Я далека от желания упрекать молодых ленинградцев в том, что их рассказы остаются «прозой для своих». Это беда развития школы, не имеющей доступа к читателю, лишенной такого выхода насильственно, <…> загнанной внутрь.
Эта восторженная рецензия заканчивается таким редакционным заключением: «ни один из предлагаемых рассказов не может быть отобран для печати».
На мой взгляд, рецензия блестящая, она правильно описывает характерные черты прозы Довлатова. Но помочь Сергею Соловьева не сумела, тем более, что она повесила на прозу Довлатова ярлык «проза для своих».
Являлась ли, действительно, ленинградская проза литературой для своих? Нет, конечно. Когда так называемая проза для своих была наконец опубликована, ее восторженно приняли читатели в Америке, Японии, Голландии, Германии и еще в дюжине стран, не говоря уже о сотнях тысяч читателей России и ее окрестностей.
Московская же литературная жизнь была более яркой и эффектной. Этому способствовали два очага либерализма. Один из них был «Новый мир», руководимый Твардовским, благодаря которому страна увидела «Один день Ивана Денисовича» и произведения Грековой, Тендрякова и Домбровского. Вторым очагом была «Юность», из которой вышли Аксенов, Искандер и другие.
Литературная ситуация в Ленинграде была более жесткая. И тем не менее даже в этой суровой среде существовали два литературных потока, два направления. Одно из них было как бы продолжением русской классической традиции. Ее представляли Андрей Битов и Игорь Ефимов. В своих произведениях они рассматривали внутренний мир героев, и решали проблемы морального выбора и сложности человеческих отношений. К другому направлению — малым формам — тяготели такие авторы как Виктор Голявкин, Рид Грачев, Володя Марамзин, Сергей Вольф, Вадим Шефнер. Позже к ним присоединились Валерий Попов и Сергей Довлатов. Им свойственен гротеск, сатира, развитие острых, абсурдных ситуаций.
Моим любимым молодым прозаиком в конце 50-х был Сергей Вольф. Мы жили по соседству: он — на Подъяческой, я — на Пирогова, и часто сталкивались нос к носу на Исаакиевской площади. Я катила перед собой коляску с дочкой Катей. Что может быть скучнее гулянья с грудным ребенком? Встреча с Вольфом была, по карточной терминологии, неожиданной радостью. Он никогда никуда не спешил, и мы вместе выгуливали Катюню. Не имея при себе рукописей, Вольф не читал, а рассказывал свои короткие очаровательные новеллы. Например: «Вдоль дома на самокате, от угла и до угла», или «Страна Боливия». Я только сожалела, что моя Катерина слишком мала, чтобы оценить юмор, нежность и прелесть этих детских рассказов.
Необычным литературным явлением стала в эти годы группа «Горожане», которую образовали такие разные писатели как Игорь Ефимов, Борис Вахтин, Владимир Марамзин и Владимир Губин. В интересном и подробном интервью, которое Ефимов дал Алексею Митаеву, он рассказал о целях и задачах «Горожан». Первый сборник был подготовлен и предложен в издательство «Советский писатель». Поскольку Ефимов еще раньше заключил договор с этим издательством на книгу «Смотрите, кто пришел!», у группы была надежда, что сборник тоже пройдет. Его обсуждали, давали на рецензии, но в результате «Горожане» получили отказ. Рецензентов было трое, среди них — Гранин и Вера Кетлинская, и рецензии были положительные. Второй сборник «Горожан» был составлен из других рассказов и повестей. Каждый автор включил по два своих произведения. Игорь Ефимов — «Месяц в деревне», вошедший потом в его повесть «Лаборантка», и сборник афоризмов. Владимир Губин предложил в сборник «Бездорожье до сентября» и «Впечатления, потери». Владимир Марамзин предложил «Человек, который верил в свое особое назначение» и «Сам, все сам». Борис Вахтин дал для сборника «Одна абсолютно счастливая деревня» и «Несколько страниц из дневника без имен и чисел». Этот второй сборник датирован 1966 годом. Предисловие написал Давид Яковлевич Дар. Сборник не был опубликован.
Казалось бы, на этом можно было успокоиться — лбом стену не прошибешь. Тем не менее было решено сделать и третий сборник. Борис Вахтин пригласил Довлатова присоединиться к «Горожанам», кажется, в 1968 или 1969 году. В интервью с Ефимовым Митаев спросил, почему Вахтин выбрал Сергея Довлатова в качестве еще одного «горожанина», Ефимов ответил: «Он как-то виделся нам в нашем кругу. Тоже горожанин, пишет про город, тоже невероятно открыт иронии, всему смешному, тоже вглухую не печатается. Абсолютно тот же изгойский статус. Все сводило нас вместе». Для Довлатова это приглашение было очень важным, как знак признания со стороны состоявшихся писателей.
Но третий «Горожанин» не был, увы, даже собран. Участники сборника продолжали встречаться после этого, обмениваться рукописями, но совместное выступление в печати им казалось в то время уже безнадежным. «Горожане» так и не вышли.
В те годы Довлатов был так неуверен в себе (когда дело касалось общения с уже сложившимися литераторами), что требовал, чтобы я ходила с ним на все собрания «Горожан». Я до сих пор помню, как у него дрожала рука со свернутыми в рулон рукописями.
* * *
Некоторые писатели не выпускают из рук своего произведения, пока оно не закончено, не отшлифовано и не отполировано до блеска. Другие, и к ним относился молодой Довлатов, не могут не только закончить рассказа, но просто продолжать писать, не получив, как говорят американцы,
feedback
, то есть обратной связи. Часто Сергей звонил, чтобы прочесть по телефону всего лишь новый абзац.
Эта особенность свойственна не только начинающим. Евгений Шварц в своем эссе «Превратности характера» пишет о Борисе Житкове: «Борис работал нетерпеливо, безостановочно, читал друзьям куски повести, едва их закончив, очень часто по телефону. Однажды он позвал Олейникова к себе послушать очередную главу. Как всегда не дождавшись, встретил его у трамвайной остановки. Здесь же, на улице, дал ему листы своей повести, сложенные пополам, и приказал: „Читай! Я поведу тебя под руку!“».
