Почти так же вел себя и Довлатов. Мы бесконечно разговаривали, гуляя по городу. Наши прогулки затягивались на несколько часов, и часто мы забредали то в Новую Голландию, то на Стрелку Васильевского острова, то в Александро-Невскую Лавру. В Лавру мы с Довлатовым отправились по моей просьбе. Мне хотелось найти могилу близкого папиного друга, Павла Павловича Щеголева, сына знаменитого историка Павла Алексеевича Щеголева. Пал Палыч, тоже историк, умер на операционном столе в возрасте тридцати с чем-то лет. Папа часто ездил на его могилу и брал меня с собой, но после папиной смерти я не была там ни разу и забыла место. Я помню, как мы с Сергеем стояли на заросшем берегу речки Монастырки. Был разгар тихой ленинградской осени, светло-желтые листья бесшумно кружились, падали в темную воду и через несколько минут исчезали из виду.

— Я бы не прочь обосноваться здесь, когда все это закончится, — сказал Довлатов, сделав рукой неопределенный жест, захвативший и бледно-голубое небо, и речку, и хилые деревца, и неухоженные могилы. Кажется, он забыл в эту минуту, что ненавидит природу.

— Сережа, а ты веришь в Бога? — спросила я. Он помолчал, как бы пытаясь найти точный ответ.

— Не знаю, — наконец сказал он. — Очень мало об этом думал, то есть редко поднимал рыло вверх.

Могилу мы не нашли, и я позвонила бывшей жене Пал Палыча Ирине Щеголевой, которая в те годы была замужем за художником Натаном Альтманом. Она объяснила, где находится могила, и через несколько дней Сережа опять поехал со мной в Лавру.

Вспоминая наши разговоры во время этих долгих прогулок, я как-то считала нормальным, что 99 процентов времени мы обсуждали его произведения. Он никогда не спрашивал о моей диссертации. Если я пыталась рассказать о состоянии моих университетских дел, у него стекленели глаза. Его действительно ничто больше не интересовало. В те годы Довлатов давал мне читать каждую написанную им строчку. Поначалу мое восхищение его прозой было безграничным, и я, захлебываясь, хвалила его при встрече или по телефону. Очевидно, мои постоянные восторги действовали как эликсир или бальзам для неуверенного в себе Довлатова.

Со временем я несколько отрезвела и начала замечать и литературное кокетство, и заметное подражание папе Хэму. Стала позволять себе критические замечания. Иногда, с разрешения автора, я делала эти замечания в письменном виде, на полях рукописи. Видит бог, я старалась быть деликатной, но, по молодости лет или по неопытности, видимо, все же недооценивала Сережиной ранимости. Он чувствовал себя несправедливо обиженным и переходил в атаку. Тогда возникали ссоры, и я становилась мишенью разнообразных шпилек. Часто довольно колючих. Когда по каким-то причинам нам несколько дней не удавалось встретиться — Сергей оставался в Комарове у Пановой или я уезжала в командировку — мы переписывались. И продолжали переписку, живя на расстоянии шести автобусных остановок друг от друга.

Приведенное ниже письмо, судя по всему, написано после очередной ссоры.

Я никогда не принимала дурные отзывы Довлатова о людях (в данном случае, о Феде Чирскове, но мы знаем куда больше примеров) всерьез. Они не столько выражали его мнение, сколько являлись проявлением его внутренней необходимости играть словами в любой ситуации — сочиняя прозу, обсуждая смысл жизни или злословя о друзьях. Так и здесь: он выговаривает мне за мою критику, но не может удержаться и от «пинка» Феде: «Не люблю, наверное, просто за то, что мы не похожи». Или «…соотношение между ценностью и истиной такое же, как между несдерживаемыми воплями на ложе любви и первым криком ребенка». Понятно, что за второй фразой ничего не стоит, но звучит замечательно. Или, например: «Я не знаю, зачем я пишу. Уж если так стоит вопрос, то ради денег». Да не ради денег он так «мучительно подбирал слова». Деньги можно было заработать более легким трудом.

Весной 1969 года Сергей покинул кораблестроительную газету «За кадры верфям», посадив на свое место жену Лену, а сам решил получить новую профессию, способную прокормить его и его семью, а попутно придать ему сходство с Микеланджело. Задумал он стать резчиком по камню и поступил учеником к какому-то скульптору (фамилию его не помню). Мы виделись в это время реже, но письма шли своей чередой.