Крягу проснулся от острой боли в желудке – внутри резануло как тесаком. Присев на кровати, он только теперь понял, что со вчерашнего обеда ничего не ел.

В погребе оставались кефир и творог, Крягу насилу позавтракал и стал собираться на службу. На какие-то короткие мгновения ему удавалось обмануть себя, что случившееся вчера – вымысел его больного воображения, но всё это были мелкие психологические уловки.

Что бы он ни делал – надевал чистую рубаху, обувал башмаки, выходил из дома – абсолютно каждую минуту Крягу понимал, что случилось кое-что страшное при его прямом участии, и что только каким-то чудесным образом расплата может миновать его.

Своим привычным утренним путем он поднялся по Минковской улице, пересек Харлампиевскую и затем Николаевскую улицы и вскоре вышел на главную – Александровскую.

Здесь, на мощеной булыжником мостовой, напротив городской управы уже вовсю кипела жизнь. Влево и вправо ехали повозки, открывались лавки, беспокойные люди спешили по своим делам.

Крягу вошел в здание управы через служебный вход, добрался до просторного кабинета, в котором располагался его рабочий стол и попытался погрузиться в трудовые будни.

Работать как следует не получалось. Его то и дело отвлекала пугающая мысль, что сейчас заявится полиция и арестует его. Однако он все еще владел собой, а потому успокаивал себя, что нет абсолютно никаких прямых улик, которые могли бы вывести на него.

Когда настенные часы пробили 10 утра, Крягу почувствовал, что лоб его покрыло испариной. «Интересно, уже обнаружили или нет…» – думалось ему в течение последующего часа-двух.

Переписывая постановления городской думы, Крягу все время ожидал, что вот-вот вбежит рассыльный и во всеуслышание объявит страшную новость. Но вот наступило время обеденного перерыва, и ничего непривычного не произошло.

Крягу подошел к своему сослуживцу писарю Енаке и одолжил у того 20 копеек. Ему банально не на что было купить стакан чаю и хлеб с маслом.

– Э, брат, гляди, как у тебя трясутся руки, – молвил Енаки, протягивая ему монеты. – Ты что это? Заболел?

Не сознавая почему, Крягу инстинктивно одернул кисти рук. Потом спохватился, что только выдает таким образом свое напряжение, и снова протянул ладонь вперед, принимая монеты.

– Плохо спал, – пробурчал он, кивнул в благодарность и пошел в столовую.

Вторая половина дня также прошла спокойно. «Неужели еще не обнаружили?» – недоумевал Крягу.

То, что про такое событие им в городской управе станет известно среди первых – в этом не было никаких сомнений. В отделе Крягу подготавливалась информация для городской газеты и, в частности, к ним поступали сводки из Кишиневского городского полицейского управления.

«Значит, посетители пока не подняли шума… – прикидывал в уме Крягу. – Иляна тоже там бывает не каждый день. Вполне возможно, что сегодня никому еще и не станет известно…»

Когда он вышел вечером на улицу, у него появилось странное желание, сочетавшее в себе и страх, и любопытство одновременно. Подмывало пройтись по Харлампиевской до дома номер 6 и посмотреть, что там происходит. «Не буди лихо, пока оно тихо», вспомнилась ему старая русская поговорка, и он побоялся испытывать судьбу.

Дома, зайдя в кабинет, Крягу первым делом взглянул на неоконченную рукопись. Потом с сожалением посмотрел на место на стене, где уже должен был висеть портрет.

Эх, если бы не его тяга к вину, потащившая его на рынок, то он бы не лишился денег, благополучно расплатился бы со Шмидтом, и картина сейчас бы преспокойно висела на стене!

Крягу в чувствах захватил пальцами густые волосы на голове и затопал на месте. Это та самая мысль, от которой он начал отмахиваться еще накануне, там, в мастерской Шмидта, когда уже ничего нельзя было изменить! Это его слабость и полностью его вина, что так произошло!

Помолившись перед образами дольше обычного, он вернулся в кабинет и попытался сосредоточиться. Нет, он не должен сейчас винить себя. На все есть воля божья. Алчный художник мог бы войти в его положение. У Крягу есть предназначение, и он будет выполнять его во что бы то ни стало! Когда его труд признают общественным достоянием, тогда любые издержки будут оправданы!

На следующий день, идя на службу по Минковской улице, в том самом месте, где он позавчера свернул на Ильинский базар, Крягу сбавил шаг. Где-то в глубинах подсознания вновь замаячили сомнения и совесть. «Нет, с этим все уже решено!» – твердо заявил он себе, продолжая путь.

Едва войдя в рабочее помещение, Крягу сразу все понял. Рассыльный из полиции в сопровождении главы департамента, в котором работал непризнанный пока философ, уже рассказывал о том, что вчера поздним вечером был найден мертвым в своей мастерской художник Шмидт.

– Как же это произошло?! – спрашивали его. – Что уже известно полиции?

По словам рассыльного, вчера под вечер в управление полиции прибежала до смерти напуганная местная жительница Иляна Граур, которая подрабатывала у Шмидта приходящей прислугой. Вчера она как раз явилась прибраться на кухне и состряпать ужин.

Так как Шмидт не отзывался, женщина пошла по коридору в мастерскую, где наступила на осколки разбитого зеркала и даже поранила ступню. В самой мастерской она обнаружила тело Шмидта в полусидящем положении без признаков жизни.

Полиция прибыла на место происшествия и констатировала факт смерти художника. Теперь предстояло установить, что произошло: насильственная смерть или несчастный случай.

По словам судебного доктора, смерть наступила более суток назад. Следов борьбы как таковых нет, из дома не пропало ничего ценного, так что бедняга мог вполне поскользнуться и неудачно упасть, ударившись затылком. Однако, кое-что подозрительное все же имело место. Полиция не смогла найти книгу заказов художника: ее не было ни в мастерской, ни среди личных вещей. Шмидт был личностью достаточно известной в городе, среди его клиентов числились также высшие чины управления полиции, так что тот факт, что книга заказов существовала, не вызывал ни у кого никаких сомнений. По ней легко можно было бы восстановить список посетителей художника за последние два дня, и, может, они бы помогли помочь с расследованием. А может быть и кое-что другое: вдруг кто-то из клиентов был связан с печальным происшествием самым прямым образом…

На протяжении всего рассказа рассыльного Крягу, казалось, перестал дышать. Он так напрягся и даже впал в какой-то транс, что не сразу обратил внимание на то, что начальник уже второй раз обращается к нему.

– Слышите меня, ваше благородие? – говорил глава департамента. – Садитесь и запишите сейчас всё со слов рассыльного. Полиция просит всех, кто пользовался услугами художника в последнее время, явиться в управление для дачи показаний. Надо будет опубликовать эту информацию в газете сегодня же…

Записывая полицейскую сводку, Крягу думал о том, как же, однако, загадочно ведет себя по отношению к нему судьба. Ведь это же он и есть единственный свидетель, кто знает всю правду, и какая же это жизненная ирония, что именно он должен донести эту новость до общественности.

В эти мгновения ему казалось, что он становится выше всего этого происшествия и мирской суеты в целом, что сами небеса подобным образом дают ему благословление творить…

Итак, по городу пошла печальная весть о загадочной смерти художника Шмидта. Конечно, в первую очередь полиция опросит прислугу Иляну, господина Ботезата, госпожу Маноле и всех остальных, кто имел незаконченные дела со Шмидтом. В этом смысле некоторую угрозу могли нести показания Ботезата, который пытался попасть в мастерскую как раз тогда, когда произошло трагическое событие.

Так или иначе Крягу придется какое-то время быть настороже. Иляна или кто другой могут вспомнить, что он также бывал у Шмидта в последнее время, и донести в управление. Многое будет зависеть от скрупулёзности ведения дела полицией.

Придя вечером домой, Крягу запер дверь, задернул занавески на всех окнах и полез в свой тайник под кроватью. От вида портрета его переполнили противоречивые эмоции: с одной стороны, радость и гордость от того, каким величественным вышло полотно, с другой, упадок сил и уныние от того, что он вынужден будет скрывать картину от света солнца на неопределенное время. Никто не должен был узнать, что он тоже числился среди последних заказчиков художника.