Спрятав картину обратно под пол, Крягу вошел в свой кабинет и задумчиво уставился на рукопись с трактатом. Вот уже два дня как работа над ним приостановилась. Теперь неизвестно, когда он соберется с силами и завершит свой труд. Ведь потеряв все свои сбережения, на несколько недель ему придется сосредоточиться только на работе, чтобы не погрязнуть в долгах и иметь какие-то средства к существованию. Что ж, придется сделать паузу и повременить с презентацией его рукописи важным общественным деятелям.

«Ничего-ничего, – успокаивал себя Крягу, – настоявшаяся подольше мысль будет весомее и мудрее».

Прошел еще один день. Крягу изменил свой привычный маршрут на службу и перестал ходить по Минковской улице. Он не хотел вспоминать о том, что если бы не свернул в тот вечер на Ильинский базар, то никакой трагедии бы не произошло. Не желая копаться в себе, он попросту решил забыть об этом инциденте. Шмидту ничем уже не поможешь, а вот раздувать в себе пламя самобичевания и угрызений совести – это было ни к чему.

Накануне похорон художника Крягу вновь записывал текст короткой сводки об этом для городской газеты. И вновь его посетила мысль о собственной безнаказанности и божественном предназначении. Вот Шмидт уже лежит в гробу, полиция не имеет ни малейших зацепок, чтобы выдвинуть хоть какую-то версию кроме несчастного случая, а он, Крягу, отправляет в последний путь художника посредством передачи этой информации общественному мнению.

Он был на самом пике духовного наслаждения, когда прогремевший рядом голос вернул его к действительности.

– Ба! Ваше благородие! Так что ж вы не явились на следующий день заявить о краже?!

Крягу не поверил своим глазам и ушам! Перед ним стоял тот самый жандарм, с которым он носился тем вечером по рынку, пытаясь поймать воров по горячим следам. Как это было сейчас некстати! Краем глаза Крягу заметил, что его сослуживец Енаки уже отложил в сторону перо и приготовился слушать кое-что занимательное.

– Что же вы молчите? – не унимался жандарм. – Вы же тогда полрынка на уши подняли!

– Я… я… не… Я никого не поднимал, – только и вымолвил жалко Крягу, лихорадочно соображая, как ему замять поскорее этот такой неуместный публичный разговор.

– Ну что же вы, ваше благородие? Вы же тогда и сумку свою мне показывали. С дыркой-то! Говорили, что через прорезь у вас все деньги и свистнули!

Быстро взглянув на Енаки, выражение лица которого застыло где-то между любопытством и удивлением, Крягу понял, что надо отвечать решительнее.

– Господин унтер-офицер! Должен признать, что я тогда ошибся! Вы были совершенно правы, полагая, что я оставил деньги дома! Так и случилось: придя домой, я обнаружил деньги там, в целости и сохранности. Вот ведь бес меня попутал там, на рынке! Простите великодушно, что доставил вам тогда хлопот…

– Эх, ваше благородие, тогда вы по-другому говорили, – ухмыльнулся усатый жандарм. – Ну да что мне? Если нет заявления, то значит, нет и дела. Только вы это, будьте впредь внимательнее, когда так настойчиво требуете полицию вмешаться. А то ведь по всем процедурам с вас и пояснительная записка полагается…

– Всенепременно, уважаемый господин унтер-офицер! Во век не забуду вашей доброты и человеческого понимания! А вы к нам по какому делу нынче пожаловали?

Жандарм еще раз ядовито хмыкнул, махнул рукой и передал бумаги для отчетности о квартальной деятельности управления полиции. Собственно, на этом он распрощался и покинул помещение.

Крягу продолжил свою работу, искоса поглядывая на Енаки. Тот, ставший свидетелем всего разговора, покачал головой с многозначительной улыбкой на лице. Дело в том, что в последние пару дней Крягу одалживал деньги как раз у Енаки. В этом свете история, рассказанная жандармом, а также то, что Крягу публично заявил, что деньги у него не пропадали, выявляла некоторые несостыковки.

Пока ничего серьезного, но лучше рассчитаться с Енаки как можно скорее, думал Крягу по дороге домой. Чем быстрее его сослуживец забудет об этом эпизоде, тем лучше.

Однако с этого момента спокойствие и уверенность в своей правоте были подорваны. Из глубины подсознания сначала редкими отголосками, а потом все явственнее и сильнее замаячила паранойя.

Уже этой ночью Крягу не мог уснуть, одолеваемый всевозможными мыслями изобличительного толка. Что если тот усатый жандарм расскажет о том случае на рынке своим напарникам, расследующим дело, и они сопоставят факты? Попробуют найти связь между орущим на рынке о пропаже денег писаре из управы и несчастной смертью художника.

Или коварный Енаки, который точно видит в Крягу конкурента в продвижении по карьерной лестнице, доложит начальству или полиции о том, что кое-что не сходится? Что Крягу одалживает у него деньги и в то же время дает противоречивые показания полиции. Могут начаться пересуды. Может из ничего обрушиться кара на его бедную голову!

Но более всего на свете он боялся того, что кто-то действительно вспомнит, что видел его среди последних посетителей Шмидта, и тогда от допроса полиции ему не отвертеться!

Вконец измученный бессонницей Крягу вышел во двор подышать свежим воздухом. Ночью уже становилось прохладно. Скоро наступит осень, и надо будет готовиться к зимовью: запасаться продуктами и дровами впрок.

Крягу задумался о бытовых проблемах, но тут его достала самая неприятная мысль, от чего ему стало невыносимо тоскливо. Его трактат всё еще оставался неоконченным, и это означало продолжение его постыдного, как он считал, существования.

Спустя несколько дней по дороге домой из управы Крягу встретил бывшего сослуживца, и тот предложил выпить по кружке пива в недавно открывшейся корчме. Крягу попытался было отказаться, но знакомый был крайне настойчив и уговорил того, сказав, что угощает.

В вечерний час корчма была забита посетителями до отказа, и им пришлось дожидаться, пока освободится один из столов. Наконец с полными кружками пенного пива они уселись друг напротив друга. Старый приятель был не промах потрепаться и практически не умолкал, тогда как Крягу больше слушал и глядел по сторонам.

Вжавшись в стул, немного съехав туловищем под стол, с торчащей косматой бородой и вытаращенными испуганными глазами он уподобился беспокойному филину, остерегающемуся неизвестной опасности. Он вдруг осознал, что стал бояться людных мест из-за большей вероятности, что кто-то узнает и разоблачит его каким-либо образом.

Покуда его знакомый отлучился в уборную, поникший Крягу откинулся на спинку стула и вдруг невольно подслушал разговор, который двое незнакомцев вели за соседним столом.

– …говорю тебе, нечисто тут дело. И я полиции так и заявил! Что в 7 вечера художник Шмидт либо еще был жив, либо там внутри в это время был сам убийца…

Крягу невольно вздрогнул, не веря своим ушам! Прямо за его спиной сидел косвенный свидетель, который ничего не знал наверняка, но явно понимал, что дело это является более сложным, нежели просто несчастный случай!

– А ты почем знаешь? С чего такая уверенность? – спросил его собеседник.

– А потому что, когда я вернулся к двери в мастерскую, запертой на засов изнутри, и наклонился посмотреть в щель, то я заметил какое-то движение тени в помещении! Там точно кто-то был живой внутри! Ну ладно, думаю, подожду еще немного. Вдруг, действительно скоро выйдет посетитель. Отошел на противоположную сторону улицы, скурил две папиросы, но ничего не произошло. Более я ждать не мог, и ушел. Ну а когда пришел туда на следующий день, чтобы-таки отдать аванс, там уже была кругом полиция и зеваки…

Холодный озноб прошиб в эти секунды Крягу. Пока он в мастерской Шмидта воровал тетрадь и обдумывал, как будет заметать следы, Ботезат, оказывается, возвращался к входной двери, и пытался обнаружить, есть ли кто внутри! Если бы Крягу в эти мгновения проявил какую-либо неосторожность, например, произведя излишний шум, то его бы услышали снаружи!

Это было на грани правдоподобности! Судьба продолжала испытывать его, но сколько же еще он продержится подобным образом на лезвии ножа?!