— Вы что-то сказали, сэр? — Молодой человек учтив и подтянут.

— Ксанаду, мой друг. Ксанаду — легендарное место, где Кубла Хан построил храм удовольствий. Я все забываю, как вы молоды. Мои сверстники упивались много лет назад фильмом «Гражданин Кейн». Теперь я сам, как Кейн, старый, мудрый, в меру разочарованный, только у меня нет Ксанаду во Флориде. Знаете, мой мальчик, вся жизнь это поиски своего Ксанаду, поиски места, где вам было бы хорошо, где вы получали бы удовольствия. Он мечтательно прищурил глаза. — Розовый бутон…

Молодой человек с недоумением смотрит на пожилого собеседника. Тот упивается его неведением.

— Видите ли, умирая, мистер Кейн прошептал: «Розовый бутон», и потом все пытались понять, что же он имел в виду.

— И что же?

— Да ничего. Эти слова были написаны на санках, на обыкновенных детских санках. У Кейна в детстве были сапки, он отлупил ими какого-то чопорного зануду, я уже не помшо, за что и при каких обстоятельствах. Дело не в этом, дело в том, что как бы долго не прожил человек, ничего особенно мудрого он не узнает: в конце пути испытываешь такую же растерянность, как и в начале, поверьте. Единственно, в чем я уверен: если у вас есть враг, надо знать его намерения; если у вас есть друг, которому по тем или иным причинам вы не доверяете, надо точно узнать, друг ли он вам, и если нет, то, увы, его надо уничтожить, иначе он уничтожит вас. И тогда вы не доберетесь до своего Ксанаду никогда.

— Сэр, вы хотите, чтобы я проверил Харта?

Сэр Генри приветливо улыбается. Он думает: «Мальчик не глуп. Мальчик думает, что я стар и вовсе не так уж хитер, как об этом говорят. И он прав. Что особенного в этом старике? Действительно, ничего. Особенных людей нет, их создают, для того чтобы массы цепенели в сознании собственного ничтожества. Все зависит от условий, в которые поставят человека. Поставь самого заурядного, наиобыкновеннейшего человека в необыкновенные условия, и он станет необыкновенным. Надели его властью, и он станет необыкновенным. Пускай он один наделает столько глупостей, сколько и не снится нормальному человеку с улицы, его оправдают: глупости назовут исторической миссией или, в крайнем случае, неизбежными историческими ошибками. Когда-нибудь и ты, мой мальчик, окажешься на моем месте и так же будешь читать мысли младшего по званию коллеги. Разве удивительно, что в глубине души ты меня не любишь? Нет, нормально. За что ты должен любить меня? За то, что я проделываю кое-какие хитроумные операции? Ты будешь делать то же самое. За то, что я делал ошибок меньше, чем другие? Чепуха, делал столько же, сколько другие, но другим их не прощали, мои же не замечали по тем или иным причинам. Все так просто, и в пределах своей компании мы остаемся такими же людьми, что и все остальные. Не любим друг друга, втайне радуемся неприятностям ближних, как бы компенсируя себя за то, что и они втайне радовались, когда нам было плохо. Но у нас корпоративные интересы, и, если мы не сможем подняться над нашими личными антипатиями, нам никогда не прийти в свой Ксанаду. Все в нашей компании понимают это — и глупые, и умные, и хитрые,

и открытые. Корпоративность — одно из величайших открытий человека. Корпорацией может быть все что угодно: религия, партия, фирма, правительство. Все зависит только от четкого осознания каждым, что верность корпорации в миллион раз важнее, чем то, ради чего она создана. Император Калигула назначил свою лошадь консулом. Молодец Калигула! Он прекрасно понимал, что означает власть: его лошадь была бы ничуть не худшим консулом, упаси бог, скорее, наоборот. В смысле корпоративности, лошадь па десять голов выше любого приближенного Калигулы, потому что те могли бы, более или менее успешно, бороться с искушением предательства, в то время как консул-лошадь и не подозревала о предательстве как таковом. Самое ценное в корпоративности — верность неведения».

Сэр Герни широко улыбается, раскачиваясь взад-вперед.

— Вы что-то сказали, Маллиген? Извините, не та реакция, что раньше.

— Вы хотите, чтобы я проверил Харта?

— Нет, при чем здесь «хочу». — Сэр Генри закидывает ногу на ногу. — «Хочу» — подходящее слово, знаете ли, у вас, молодых, в определенных обстоятельствах: хочу — не хочу, нечто эмоциональное, хотя, безусловно, приятное. Харта проверить необходимо — у нас просто нет иного выхода. Его ошибки страшны не для меня, не для вас — хотя и нам они не безразличны, — они страшны для нашей компании: компания и наша жизнь одно и то же, без нее мы погибнем или будем влачить жалкое существование.

Оба молчат. Жужжит кондиционер. Маллиген перебирает какие-то бумажки, с которыми он полчаса назад пришел в кабинет к шефу.

— Я надеюсь на вас, Маллиген, — говорит сэр Генри. — Ваша задача — только проверить. Решения по результатам проверки примут другие. Даже не я. Не думайте, что меня потянуло на откровенность, свойственную старикам. Вы мне нравитесь, и я хочу, чтобы у вас было подлинное представление о делах нашей компании. Думаете, я на вершине пирамиды?

Сэр Генри смотрит в окно на извивающуюся реку, на тоненькие мосты, по которым бегут железнодорожные составы, на еле различимые с поднебесных этажей улицы города. У него рождается сосущее ощущение высоты.

— Нет, мой мальчик. Даже у меня кружится голова когда я хочу увидеть вершину пирамиды, и не надо стараться рассмотреть ее. Зачем? Как восхитительны, должно быть, чувства муравья, который забрался на верхушку муравей ника и думает, что покорил Эверест. Каждый должен штурмовать вершины по себе, большинство жизненных траге-дш1 — в неправильном выборе пика для штурма. Вершины, о которых мы не знаем, для нас не существуют. Зачем нам знать о вершинах, на Которые мы никогда не попадем? От этого только ухудшается пищеварение, может возникнуть язва или горсть совсем не драгоценных камней в вашем желчном пузыре.

— Да, сэр, — кивает Маллиген.

— У вас есть девушка? — спрашивает сэр Генри

— Да сэр.

— Чудесно! — Сэр Генри поднимается, подходит к окну. — Она вас волнует?

— Очень, сэр.

— Чудесно! Она знает, чем вы занимаетесь?

— Нет, сэр.

— Чудесно! Если вы женитесь, вам следует ей рассказать об этом, наши жены должны знать о делах компании, иначе им трудно будет всю жизнь разделять ваши тревоги, ваши мысли. А если это только увлечение, мне остается лишь завидовать вам, и знать ей ничего не нужно. Вы мне нравитесь, Маллиген, поэтому я расскажу вам одну смешную штуку для общего развития и чтоб вы были в курсе того, что вас ожидает впереди. — Он многозначительно умолкает, гул кондиционера мечется из конца в конец комнаты Многие думают, что пожилые люди начисто лишены сексуальности. Вздор. Пожилым и так мало чего остается, жестоко лишать их и этого небольшого удовольствия. А? Вы когда-нибудь думали об этом?

Маллиген улыбается. Тень на полу от сэра Генри, длинная и костлявая, бежит по ковру, взбирается на стол и бесформенным кругом от головы накрывает документы.

— Жарко, — говорит сэр Генри, — не хотите промочить горло?

Компания в основном ориентируется на два метода руководства: дружеское и циничное. Сэр Генри сторон ник дружеского руководства, особенно с теми, кто обещает стать хорошими агентами. Такие чаще получаются из мальчиков, которые благодаря чудовищной путанице в голове слепо уверены в правоте дела компании.

Они выходят в коридор, спускаются в бар, где слепые продавцы дадут им чего-нибудь прохладительного и по бутерброду. Неплохо придумано: обиженные жизнью люди имеют работу, а компания может без опасений впускать их в свои здания, так как они не способны читать секретные документы.

Старший и младший выпивают по стакану холодного сока п возвращаются в кабинет.

— Назовите эту операцию хотя бы «Розовый бутон». Подберите криптоним, сделайте все, как полагается. — Сэр Генри сидит в той же позе, как будто и не покидал кресла. — Правда, красиво? Розовый бутон! А вашими усилиями превратится в какую-то абракадабру типа КУБАРК или КУРОДС.