Если решишь продавать мой дом, не продешеви. А хочешь, живи в нем сам. Охота у нас не хуже вашей. На участке есть родник, говорят — целебный. Я пил каждый день и, как видишь, не болел.

Больше писать не о чем. Зла на тебя не таю и не таил уже много лет, но уверен: бывает, людям лучше не видеть друг друга всю жизнь, а в конце попрощаться по-человечески и все простить. Так и делаю.

Твой сын».

Харт снова лег, несколько минут ворочался, потом из маленького пузырька, что стоял на столике в изголовье, вытряхнул белую таблетку. Разломил ее пополам и, не запивая, проглотил. Может, хоть так удастся заснуть? Его преследовали видения солнечного утра, травяного поля и маленького кораблика на искрящейся морской глади, оловянной глади враждебного моря, безропотно принявшего радиоактивные осадки и пепел ядерного взрыва.

Потом в комнату вбежал Джоунс и непривычно витиевато начал:

— Сэр! Я поймал убийц Барнса и Розенталя. Их трое, они связаны в коридоре. Я отобрал у них оружие, закупленное в Атлантиде.

— В Атланте, дурачок, — поправил его Харт, — именно она еще не провалилась в тартарары. Чем ты их связал? — спросил он почему-то. Наверное, чтобы компенсировать «дурачка»: все-таки Джоунс выказал себя мастером заплечных дел. А мастер — это мастер.

— Канатом из джута, сэр.

Это резало слух, как если бы про пеньковую веревку сказали: веревка из пеньки, — и Харт предпочел услышать: канат из жути. «А что, — подумал он, — мы можем. Полиция все может».

Он приподнялся на кровати, стыдливо натянул одеяло на белые волосатые ноги. Харт знал, какое неприятное впечатление на детей и на женщин производят тонкие, кривоватые ноги здоровенного мужика, да к тому же белые, с цыплячьими голубыми прожилками.

— Чего ты от меня хочешь? — спросил Харт. — Чтобы я снял показания? Тащи их сюда, не всех сразу, конечно.

Джоунс задумался.

— Связаны одним узлом, сэр. — Он почесал затылок. — Где взять столько материала, чтобы хватило на отдельные веревки для всех убийц?

— Это верно, — согласился Харт. — Тогда всех вместе.

Он бросил взгляд па ноги — не хотелось, чтобы своей белизной они подрывали авторитет полиции в глазах преступников.

В комнату вошли трое парней. Харт мгновенно составил себе представление о каждом. Первый, белобрысый, — глупый, упрямый. Второй, высокий, черный, по лицу блуждает презрительная ухмылка, — наверняка считает себя выше любого, кто встретится ему на пути, скорее всего, заводила. Третий, лисья мордочка, глазки бегают, — такие чаще всего рассказывают в школьных сортирах о своих невероятных амурных похождениях, обычно их мнением становится мнение последнего собеседника, с которым они разговаривали.

Харт с брезгливостью смотрел на них. Обыкновенные люди. Чего-то там прикидывали в своей жизни, утвержда—

лись в чьих-то глазах, чувствовали себя героями, когда какая-нибудь хорошенькая и недалекая женщина обмирала ври звуке их шагов. Они пыжились в постели, глядя на свою избранницу чуть презрительным, холодным взглядом, чтобы у нее останавливалось сердце и она в ужасе думала: «И этот уйдет, да, уйдет, что-то во мне, наверное, не так — от меня все уходят…»

— Джоунс! — крикнул Харт, — Подтяни канат, как бы этот рыжий хлюст не выскочил, уж очень он тощий, он бы, наверное, вылез и из запертого сундука, как вылезал этот, как его… забыл, черт!

— Гарри Гудини, — подсказал лысья мордочка.

— Не умничай, — оборвал Харт, — я вас всех перещелкаю, как пивные банки!

— Шериф, ты или псих, или убийца! — разлепил губы главарь.

— Что? Убийца? Я… — Харт обмяк, помолчал и совершенно спокойно спросил: — Откуда ты знаешь?

— Чего тут знать, — пожал плечами черный, — в кого ни ткни — убийца, каждый только и делает всю жизнь, что убивает: или самих людей, или веру в людей. Может, я не прав?

— Ты прав, — сказал Харт устало. — Поэтому я вас и шлепну. — Он протянул руку к пистолету, торчащему из, кобуры Джоунса.

— Вряд ли, — мрачно процедил черный. — За что? Мы — освободители!

Харт оторопел и, видно, поэтому излишне засуетился:

— Освободители? Какие? Кого? Откуда?

— Обыкновенные. Их Христианской ассоциации освободителей свободы, — с неудачно маскируемой гордостью сказал черный. — ХАОС.

«Хаос. Вот в чем дело!» — пронзило Харта, и он спросил, как утвердил:

— Значит, вы — враги общества?!

— Не думаю, — веско бросил главарь. — Может быть, наши методы и антиобщественны…

— Нет! — не согласился белобрысый.

— Никогда! — подхватил лисья мордочка.

— …Даже наверняка антиобщественны, раз преследуются законом… — продолжил черный, будто не заметил дискуссии.

— Безусловно! — вклинился лисья мордочка, в восторге,

что опередил белобрысого оппозиционера и оказался в одном лагере с главарем.

— …Но освобождаем-то мы именно свободу общества, — упрямо гнул свое черный, — от тех, кто хочет надеть на нее узду.

— Не выйдет! — Белобрысый дрожал от гнева.

— Ни за что! — успокаивая его, хихикнул лисья мордочка.

— Чего ты их приволок? — бросил Харт Джоунсу. Джоунс, потупившись, молчал. — Люди играют в хаос, чего тут не понять?

Ему все вдруг стало безразлично, настолько безразлично, что он отбросил одеяло, и ноги, тщательно скрываемые, предстали перед тремя негодяями во всем великолепии. Как и ожидал Харт, они впились в них глазами.

— Ну и ноги, — сказал белобрысый, и Харт почувствовал, что краснеет.

— И на жгутике! Кашемировом! — высмотрели острые лисьи глазки.

— Подсадная утка, — презрительно резюмировал черный.

Харт с ужасом увидел, что от его щиколотки действительно тянется сплетенный из кашемировых платков узловатый шнур. Сердце прыгнуло, а в сознание ворвалось слово «уайтлоу». Белый закон. Закон белых…

Он открыл глаза, над ним стоял Джоунс и тихо тряс за плечо:

— Надо вставать, сэр. Звонил Кемпбелл; В вашем кабинете сидит миссис Уайтлоу. Случилось что-то ужасное, она рыдает, сказал Кемпбелл.

— Здесь я должен вернуться к некоторым событиям предыдущего дня, которые упустил в рассказе, — Андрей улыбнулся то ли смущенно, то ли лукаво.

— Нарочно забыл?

В глазах Наташи, обращенных к нему, читалось не осуждение литературных условностей, а какая-то глубокая самопогруженность. Чего в ней было больше? Тревоги за героиню, загнанную всемогущими обстоятельствами на край бездны? Или… или неожиданной для Лихова внутренней твердости? Подобной той, которую человек, оказавшийся в критической ситуации, противопоставляет подлому страху, соглашательству, сделкам с самим собой, собирая к отпору все нравственные силы. «Все же она очень впечатлительна. А я, дурень, бормотал что-то насчет этической глухоты».

Ему стало стыдно и своих мыслей вокруг «Моста Ватерлоо». Они оборачивались для него Ватерлоо иного пошиба.

Наташа стремительно поднялась, прикрыла его своей тенью и протянула руку. Перед ним стоял человек, способный на решительный поступок, настоящий по самым суровым меркам, без скидок на слабость пола или метания молодости.

…Когда они выходили из воды, море выплеснуло на поверхность отчаянные обрывки очередной пионерской песни и крик млеющей Жанны: «Утоплю как котенка!»

— По-моему, она влюбилась, — тихо сказала Наташа.

— А он? — проглотил удивление Лихов. Чтобы удивиться еще больше.

— А он не умеет. Но это неважно. Он — как луна.

— Которая отражает?

— Ага. Светит, когда освещена солнцем. У Жанны хватит сил на двоих. — Наташа осторожно опустилась на полотенце. — Ну давай, родной, я уже успокоилась. И вообще я ничего не боюсь. Уже. Ни-че-го.

— Ксанаду, Ксанаду, — повторяет еле слышно седой джентльмен, в котором полковник Макбрайд, несмотря на прошедшие годы, без труда узнал бы человека в штатском. Он сидит в непринужденной позе, подставив обветренное лицо с красноватой задубевшей кожей альпиниста или горнолыжника под струи прохладного воздуха, который гонит кондиционер.