Намек был прозрачным: стоит ли ездить по вызову за сотни миль, уважаемый частный детектив, если в твоей Атланте убивают детей? Или она ошибается?

— Я думаю, господин начальник полиции, — потупившись как школьница, ответила Элеонора, — что, несмотря на пустынную ночную дорогу, водителю следует отвезти сбитого пешехода, вне зависимости, смазлив тот или безобразен, в ближайшую больницу, а себя отдать в ваши руки. Иначе его загрызет совесть, надеюсь, знакомая с понятием «гражданский долг». А личное счастье… Что ж, надо быть осторожнее в пути.

Кажется, она тоже высказалась довольно ясно, не переходя на реалии. Совесть и долг — что еще помогает человеку сохранить себя в мире, не предполагающем свободы выбора?

Ее долгом могли бы стать и поиски детоубийц, будь на то приглашение. А Розалин Лоу — позвала, и она ездит этой дорогой, ездит по указателям своей совести, которые рекомендуют осторожность, но не осторожничанье. Потупилась же Элеонора потому, что не хотела, чтобы ее слова звучали пасторской проповедью пожилому Харту.

Тот предпочел скрыться в тени грустного юмора Уильяма Портера:

— Один парень из соседнего штата говаривал: «Совесть — это улика, которую ни один суд не примет к рассмотрению».

Воистину так: ненравящийся человек может иметь хорошие взгляды, а нравящийся — плохие. Однако и на этот раз они не переступили границу, за которой начинается взаимное неприятие, даже ненависть.

В кабинет вошел Джоунс, поклонился миссис Уайтлоу, бросив на нее весьма рассеянный взгляд. Это было настолько нетипично для Джоунса, что Элеонора подумала: «Выгляжу сегодня хуже некуда».

— Простите, сэр, — начал Джоунс, — на селекторе уже несколько минут горит лампочка. Звонят из города, из автомата. Поэтому я решил, что подождут, пока вы закончите. Но звонят уж очень настойчиво, может, поговорите?

Харт поднял трубку. «Он осунулся за последние дни, — думала Элеонора, — не так тщательно выбрит, как обычно, — торчат ослепительно белые точки на подбородке, и даже его всегда безупречные платки помяты и несвежи».

Харт молчал во время телефонного разговора — вернее, слушания, — не вставил ни единого слова. Через минуту-другую он опустил трубку и приказал Джоунсу:

— Свяжись с группами, которые ведут розыск на участке Барнса. Его там нет. Пусть сворачивают дела.

Харт поднялся, подошел к окну, вцепился пальцами в подоконник. Элеоноре показалось, что по широкой, обтянутой влажной тканью пропотевшей рубашки спине пробежала дрожь, как бывает, когда человек с трудом подавляет сотрясающие его рыдания. Начальник полиции резко повернулся, глаза его были пусты:

— Пересказываю, что говорил неизвестный. Слово в слово. Неизвестный, который звонил сейчас по телефону. «Мистер Харт? Так вот, мистер Харт, если вы сейчас отправитесь на пляж по дороге к аэропорту, то сверните вправо у закусочной «Самоа» и дуйте прямо-прямо к морю. Вы увидите десять или двенадцать красно-синих маркизов и навес, на котором намалеваны слова: «Между роддомом и кладбищем — только любовь!» Под этим навесом лежит бетонный блок. Всего хорошего, мистер Харт!»

— Что это означает?

— Это означает, что под навесом лежит цементный гроб. Или вы имели в виду, что означают слова, украшающие навес?

— Со словами мне все ясно, — Элеонора поднялась, взяла сумку и, казалось, спрашивала: «Мне удалиться?»

— Хотите поехать с нами?

Харт подобрался, пристегнул кобуру, низко натянул фуражку. Элеонора кивнула.

— Джоунс, Джоунс, черт тебя дери, где ты там шляешься?! — закричал он.

Перед миссис Уайтлоу стоял обычный Харт: грубоватый, деловой, не допускающий возражений.

Появился Джоунс:

— Звали, сэр?

• — Вот что, Джоунс. Пусть О’Лири и Кемпбелл возьмут пятьсот четвертый «пежо», тот, с генератором, пару отбойных молотков помощнее и отправляются на пляж в… — Харт посмотрел на электронную карту, расчерченную квадратами с различной штриховкой и мигающую лампочками, — в квадрат С-45. Там, под навесом, они найдут бетонный блок. Пусть вскроют его. На пляж никого не пускать. Особенно ребят из газет и прочих трепачей. Понял? — Джоунс кивнул. — Дальше: свяжись с доктором Кейси — наш патологоанатом, — пояснил он Элеоноре, — скажи, заедем через десять минут, чтоб был готов. Возьми пива. Все. Через пять минут отправляемся.

Джоунс выскочил из кабинета. Харт привалился к столу.

— Миссис Уайтлоу! Миссис Уайтлоу, оставьте это дело, прошу вас. Вы такая… — он замялся, не находя слов, — вы такая славная женщина. Вам нужны деньги? Понимаю. Розалин Лоу посулила золотые горы. Хотите, я дам денег. Я же один, у меня кое-что ость. Хотите?

— Спасибо, мистер Харт. Я еще на плаву. Конечно, приятно узнать, что есть человек, который согласен дать тебе денег. Еще лучше было бы узнать, почему он па это идет?

Харт засопел, поправил пистолет и вымученно проговорил:

— Идемте. Пора. Если я сказал Джоунсу, что мы появимся через пять минут, то он может пережить сильное потря—

сонно, если это произойдет через шесть. Деньги я предлагаю только потому, что вы мио нравитесь.

— Только поэтому?

— Только поэтому!

«Врет, — думала Элеонора, — и знает, что мне это очевидно».

«Прекрасно понимает: я вру. Плевать. Главное, как-то вытащить ее из этой кутерьмы. Цементный гроб! Опа по представляет, что это такое. Я не просто так беру ее с собой. Но просто. Я хочу, чтобы опа наконец уяснила — все серьезное, чем может показаться. Ей неизвестно, па что способны такие люди, как достопочтенный Генри, которого я знаю тридцать пять лот и даже но догадываюсь о его подлинной фамилии».

Они вышли па улицу. Джоунс распахнул дверцу и помог миссис Уайтлоу сесть.

— Вот, — сказал он и протянул Элеоноре ключи от «хонды». — Запер. На всякий случай.

Элеонора опустила ключи в сумку. Машина рванулась вперед, оглушительно взревев сиреной.

— Обожает детские погремушки, — не оборачиваясь, бросил Харт, — от всего откажется, дай только повыть па всю катушку.

— Много машин, сэр, и много детей па улицах, — оправдываясь, заметил Джоунс.

— Давай, давай! Жми. Вон и доктор стоит.

Впереди справа, на тротуаре, стоял высокий светловолосый человек лет сорока. Очевидно, это и был анатом Кейси. Кейси сел рядом с Элеонорой, сухо поздоровался и дальше не проронил ни слова. Он листал журнал, несколько раз открывал черный вместительный баул, что-то поправлял в нем — противно, как вставные зубы, клацало что-то металлическое — и пе мигая смотрел в спину Харта.

За окном проносились поля цветущих настурций. На прилегающих к полям участках сушились срезанные цветы. То и дело попадались ярко-красные тарахтящие молотилки. На фуражках работников было написано «Берпи». Когда поля настурций кончились, начались поля королевских розовых петуний. Можно было подумать: земля, насколько хватало глаз, покрыта гигантским розовым покрывалом, источающим дурманящий запах. Мелькнуло несколько стилизованных хижин закусочной «Самоа». Машина свернула направо. Мили через две слева по ходу машины на черной пашне приземлился огромный желто-зеленый монгольфьер,

па его грушевидной оболочке красовался номер 423GB. Два человека суетились у пропановой горелки.

— Счастливые ребята, — сказал Харт, — сейчас подогреют воздух в шарике, и в небо, а мы, — он махнул рукой, — будем грызть бетонный блок.

Впереди показались трепещущие от ветра пляжные маркизы, а через минуту стал слышен грохот отбойных молотков. Полицейские О’Лири и Кемпбелл разделись по пояс, их спины блестели от пота, рядом с грязно-серым прямоугольником блока валялись отбитые куски бетона.

Харт огляделся:

— Пи ко го но было, когда вы приехали?

— Никого, сэр.

— Что за люди? — Харт протянул руку в сторону группы из пяти-шести человек, копошившихся у самого берега, метрах в пятистах от навеса.

— Из береговой охраны. У них нефть пролилась. Из землечерпалки. Там, у лодок, — нефтяное пятно. Опи хотят его изолировать, — выключив молоток, ответил О’Лири.