с кем опа спит и по каким причинам. Оставим ее. Что делать мне? Что? Умоляю, помоги! Ты же можешь. Я но хочу, чтобы меня разыскивали дрессированные лисы и трупные мухи. Не хо-чу!» Вот что сообщил бы Сол Харту. Но Харт не знал, что бы он ответил другу.

— Может, пройдем? — неуверенно предложил он обоим.

Элеонора поднялась. Розенталь в смущении провел по лысому черепу, как будто только сейчас обнаружил, что на нем не осталось ни единого волоса, — и промямлил:

— Да нет, заеду как-нибудь. При случае. Ничего такого спешного. Так, проезжал мимо…

Миссис Уайтлоу свернула газету в трубочку и совершенно безучастным голосом спросила:

— Господа, вам ни о чем не говорит фамилия Уиллер?

Розенталь побледнел так, что веснушки проступили на местах, где их, казалось, не было совсем. Ни слова не говоря, он бросился к машине и рванул с места, обдав их гарью выхлопа и пылью с обочины. Харт застыл, сжал губы и выдавил:

— Фу, черт! Такую пылищу развел!

Миссис Уайтлоу вопроса не повторила и в дальнейшем вела себя так, как будто и не спрашивала ни о чем. Они прошли в кабинет Харта. Сели. На фотографии памятника Аль Капоне распутничали мухи, как раз на черточке, разделяющей годы его рождения и смерти.

— Вот такие у нас дела, — Харт смотрел на памятник великому бандиту, и нельзя было понять, о чем он говорит: об убийстве Барнса, о непредвиденном появлении, Сола Розенталя или о бесстыдстве мух.

— Нелепая гибель, — Элеонора вертела в руках пробочник, который валялся на столе, — нелепая. Бедный Барнс. Я была у него вчера утром. Он призывал любоваться природой и казался на редкость одухотворенным, как некоторые перед смертью. Он как будто что-то знал. Как думаете, мог он что-то знать?

— Трудно сказать, — Харт сцепил пальцы, — трудно сказать. Мог знать, мог не знать. Теперь не докопаться.

— Мне что, — Элеонора посмотрела в окно, где подъехавший Джоунс с тряпкой в руках колдовал у лобового стекла «порша», — мне что, мое дело расследовать покушение на Лоу. Поскольку Барнс бывал в его доме, они дружили в некотором роде, я подумала: может, есть какая-то связь…

— Никакой связи нет, — прервал Харт, — нет и быть не может.

— Почему? — Элеоноре показалась слишком тенденциозной и поспешной безапелляционность собеседника, да и сам он не мог этого не заметить. И попытался сгладить впечатление:

— Конечно, у меня нет улик ни за, ни против такой связи. Только опыт. Но и опыт не последнее дело в нашей работе, да и вообще в любой работе. Вы продвинулись в расследовании? — он спросил об этом скорее из вежливости, чем из любопытства.

— Не очень. Разрозненные соображения. Какие-то отрывочные сведения. Никак не могу соединить их вместе.

Харт посмотрел на миссис Уайтлоу. Странно, с ее появлением у него начались неприятности, да еще какие. Но он испытывал к ней не неприязнь, а, скорее, симпатию, увеличивающуюся раз от разу. Она какая-то незащищенная, открытая. Простая. С хорошими манерами. Ему всегда нравились такие. Как важно, когда появляется желание помочь человеку, и не потому, что он просит об этом. Боже упаси! А просто из-за самого человека. Ничто так не выводило Харта из себя, как проситель. Сегодня Сол приехал как проситель, в его глазах стояли и мольба, и немой вопрос. А что просить у Харта? Что? Не может же Харт признаться, что согласился пожертвовать Барнсом ради того, чтобы в покое оставили Сола с его неудачливой дочерью, безденежьем и смутными надеждами на лучшее будущее. Все запуталось, и, как выкрутиться, он не представляет. Вернее, есть верный путь, идеальный, единственно спасительный, — убрать миссис Уайтлоу.

Пот мгновенно высох на нем, как от сильного жара, он с ужасом взглянул на Элеонору и, не отдавая отчета, движимый внезапным порывом, положил руку ей на плечо:

— Все образуется. Сами знаете, иногда хоть в петлю лезь. Проходит неделя, месяц, год, потом сидишь на стульчике, любуешься закатным солнцем и думаешь: «Какого черта я тогда себе нервы трепал, все такая чепуха». Это как с любовью, когда она только-только погибла. На следующий день после окончательного разрыва вы мечетесь, как загнанный зверь. Проходит неделя, вы мечетесь по-прежнему, но в глазах уже появляется нечто осмысленное. Еще неделя, и шерсть на загривке ложится. Еще недельки две, и вспоминаете, что давно не звонили прелестному старому другу, всегда веселому и предупредительному. Дальше не рассказываю, дальше и так предельно ясно.

Элеонора улыбнулась. Неожиданно у нее заныла нога.

Так иногда бывало, когда она подолгу купалась в холодной воде или, выскочив на берег, сразу не вытиралась насухо. Она вспомнила море, день на пляже с Дэвидом Лоу, скверную историю в мотеле, разговор с Барнсом перед его исчезновением. Суматошная жизнь. Элеонора скорчила очаровательную гримаску, потерла колено в месте, где остались рубцы, и, как бы оправдывая этот жест, сказала:

— Операция была бог знает как давно. А все еще болит временами.

— Бывает, — согласился Харт, — что-то происходило уйму лет назад, даже не верится, что это было с тобой, а чуть тронь — тут же болит.

Он, конечно, имел в виду события тридцатипятилетней давности, их полет над городом, раскинувшимся по обоим берегам узкой бухты, глубоко вгрызающейся в сушу, и тут же подумал: «По существу, задав вопрос об Уиллере, она подписала себе приговор. Если я сообщу им туда, ее не станет сегодня же вечером. Если я сделаю все, чтобы отвести от нее подозрения, она будет копать дальше и раскопает, и тогда они уберут и меня, и Розенталя, и, что самое главное, ее тоже».

Если бы можно было удержать ее от дальнейшего расследования! Он так надеялся, что с побегом Марио Лиджо она успокоится. Теперь ситуация усложнилась. Его агенты сообщили: миссис Уайтлоу посещала особняк Лоу уже после того, как Дэвид покинул больницу, и уезжала оттуда очень поздно. Лоу — ходок хоть куда. Никто не мог бы убедить Харта, что весь вечер они болтали, помешивая горячий пахучий чай и отпивая маленькими глотками ром «Кюрасао».

— Вы, оказывается, не только сыщик-профессионал, но и интерпретатор любовных разрывов?

— А что? Когда-то я умел красиво ухаживать. Шампанское, розы, французские духи. Смешно. Я даже цены помню. Не судите строго. Девушек не помню, а цены помню.

— Естественно, девушки разные, а цены одинаковые, — поддела Элеонора.

— Может, и так, — Харт вытянул ноги. Он стремился избежать тягостной беседы о гибели Барнса, не хотел думать и о своей роли в судьбе миссис Уайтлоу, ему нужен был простой человеческий разговор, ни к чему не обязывающий обе стороны. — В середине пятидесятых годов дюжина роз стоила пять долларов, флакон духов тридцать пять долларов, хороших духов, — он поднял палец вверх, — бутылка шампанского — двенадцать…

— Недорогая любовь. Повезло. Сейчас пришлось бы тяжелее! — Элеонора пошевелила затекшими пальцами и решила, что туфли непозволительно жмут.

— Да ну?! Теперь я не очень-то в курсе цен на всякую дребедень.

— В вашем возрасте мужчина хорош сам по себе, без подношений, — поощрила Харта его посетительница, — тем более что сейчас дребедень, как вы говорите, головокружительно выросла в цене. Дюжина роз — шестнадцать долларов, флакон хороших французских духов — две, а то и три сотни, бутылка шампанского — шестьдесят пять… Если вам взбредет в голову подарить мне кольцо с бриллиантом всего в карат, вы разоритесь на несколько тысяч, а в середине ваших любимых пятидесятых такое удовольствие обошлось бы не столь ощутимо для холостяцкого бюджета.

— Я-то считал: чем старше, тем больше с тебя причитается этих самых подношений, — вздохнул Харт. — Никогда не знаешь, что лучше, что хуже. Представьте случай: доктор, ну тот же Барнс, только помоложе лет на двадцать, едет по срочному ночному вызову спасать женщину, в которую влюблен. Красотку типа Розалин в юности. На пустынной дороге сбивает другую молодую женщину, допустим, вас. Простите за бестактную параллель, она нужна, чтобы хоть как-то уравновесить достоинства потерпевших. Что ему делать? Забыть о вызове к любимому человеку, — Харт спедалировал на слове «любимому», — или бросить истекающую кровью прекрасную незнакомку? Ужасно и то, и другое, правда? Но незна-комка-то здесь, под колесами. А Барнс — врач, дававший всякие там клятвы не оставлять людей в угрожающем их жизни положении…