Элеонора расплатилась и вышла на улицу. Нигде не было ни одного грузовика. Она подошла к машипо, достала из сумочки ключ и увидела, что передняя дверь но заперта. Элеонора потянула ручку на себя, дворь открылась. На переднем сидоньо миссис Уайтлоу увидела глянцевую карточку, на которой типографским способом было отпечатано: «Счастливого пути!»
Ночного визитера им показалось мало. Они дали понять? залезть в машину для нас пустяки. Оставив карточку, они показали, что достаточно галантны. Нет, дело но в галантности. Они хотели отмежеваться от банальной уголовщины. Желание это было высказано и незнакомцем. Опи прямо заявляли: мы не обычная уголовная клиентура, к которой вы привыкли, мы совсем другие, и возможности у нас другие; а раз так, поймите — наши предупреждения но пустая угроза.
Дорога ровной лентой тянулась до горизонта. Встречные машины попадались редко. Вчерашний зной сменился приятной прохладой. Даже но дребезжала какая-то железяка в багажнике. «Действительно, у них неограниченные возможности. Пожелали счастливого пути — и вот, пожалуйста, все как по заказу: дорога, погода, машина…»
Дома Элеонора, быстро пришла в себя. Происшедшее все-таки не походило на реальность, реальность же казалась обнадеживающей. У нее чудная девочка. Чудная. Она так считает не потому, что это ео дочь. Нет. Просто удивительный ребенок. Ничего тут не поделаешь. Что, например, сказала Нэнси, стоило Элеоноре переступить порог? Она сказала:
— Мамуля! Неважно чувствуешь себя? У тебямешкипод глазами. К тому же грязная голова. Признавайся, давно не мыла голову? Когда у тебя чистые волосы — зрелище ух! — Девочка прильнула к Элеоноре. — Может, тебе постричься? Сейчас никто по носит длинные волосы. А мне нравится. Когда я вырасту, конгресс примет законопроект: запретить
женщинам носить короткие волосы. Пускай у мужчин будут хоть какие-то радости в жизни.
Надо же! Она сама, конечно, разработает законопроект! И проведет через конгресс! Ничего не поделаешь, дочь юриста. Не отец юрист — мать. Девочка впитала юриспруденцию еще в утробе. Джерри где-то пьянствовал с друзьями, а Элеонора сидела и зубрила, зубрила до умопомрачения. Один профессор сказал: «Напрасно стараетесь. Не тратьте времени зря. Лучше заведите себе любовника. — Возможно, оы имел в виду себя; возможно, искренне заблуждался. — Красивые женщины неспособны концентрироваться на чем-то, кроме любви». Почему же неспособны? Женщины вообще способны на все, на что способны мужчины. А вот способны ли мужчины на все, на что способны женщины, — это еще вопрос. Сколько вечеров она просидела над книгами.
— Девочка мояг— она поцеловала Нэнси в теплую ъта-кушку. — Если бы ты знала, как тяжело твоей матери. Кто мне поможет? Папа? Папа, который давным-давно не приезжал бы сюда, если бы не… Вырастешь — поймешь.
Или поможет высокий седой дядя с короткой, как выстрел, фамилией Лоу, который так преданно смотрел на нее несколько суток назад? Нет. Ни тот, ни другой не могут приниматься всерьез.
— Я совершенно одна. Пойми, малышка.
«Если бы nihil penitus comperatom foit2, они не стали бы меня шантажировать. Значит, я иду по верному пути. По профессионально верному пути. И скорее всего, по самому неверному пути в моей жизни. Я же обыкновенная женщина. Я должна принять решение без чьей-либо помощи. Важное решение. Самое важное в жизни».
— У меня только ты и больше никого. Что делать? Скажи мне, что делать? Постричься? Но монастырь с самыми высокими стенами не спасет меня. Ни от себя. Ни от них.
— Мама! — Нэнси дернула ее за рукав. — Иди! Мой голову! И сейчас же в постель. Что-то не нравишься ты мне в последнее время.
«Видишь ли, — могла бы сказать Элеонора, — тот, кто пытается пролить свет на истину, всегда здорово устает. Он встречает как в лице жертв, так и в лице преступников препятствие, мешающее выразить истину в наиболее естественном виде. Правда, остается еще очень много людей бесстрастных, ко всему равнодушных, не желающих знать правду ни в каком виде. Жертвы и преступники — лица заинтересованные, с ними советоваться бессмысленно, а равнодушные ничем не помогут, на то они и равнодушные».
Опа стояла в ванне под горячей мягкой струей и разговаривала. С кем?
Как все упирают на побег Лиджо! Бежал? Значит, виновен! Раз виновен Лиджо — продолжение следствия ничем не оправдано. Зачем оно, если личность преступника установлена? Они хотят, чтобы она рассуждала так. Беда заключается в том, что Харту, Розалин Лоу, изнывающим от скуки обывателям нужна не истина, а преступник — во плоти, с метрикой, с улыбающейся физиономией на фото и, если получится, с полной приключений биографией. Привлечь невиновного, что может быть страшней? Об этом мало кто думает. А даже если такое произойдет? Ну что ж! Нечистая совесть скорее подскажет основания для дурных поступков, чем мотивы для их оправдания. Невинный преступник. Кажется, бессмыслица? Но что делать тому же Лиджо, если он, во-первых, преступник, во-вторых, невиновен, по крайней мере в деле Лоу. Деваться ему некуда. Его вынудили бежать и тем самым принять вину на себя. Наверное, ему сказали: «Видишь, как мы гуманны. Беги на все четыре стороны. Мы тебя не тронем. Ты выручишь нас. Мы — тебя». Но теперь, после побега, он для них преступник, что бы они там ни говорили. Много сотен лет назад преступник мог укрыться в храме божьем: он становился неприкосновенным. Но это было давно. Куда бежать, где укрыться подозреваемому, который ни в чем не виновен?
Элеонора вышла из ванной кающейся монашкой: халат до полу, как ряса, влажные-прямые волосы смирили вызывающую красоту. Взяла щетку и, присев на край кровати, начала причесываться.
— Я могу уйти? — спросила няня.
Элеонора испугалась: она совсем забыла, что до сих пор не отпустила девушку. Няня трое суток безвылазно сидела с Нэнси. Не за «спасибо», но все же…
— Конечно, конечно. Извините. Я…
«Я в ближайшее же время компенсирую ваши хлопоты», — хотела сказать миссис Уайтлоу, но не сказала, хотя бы потому, что перспективы компенсации были довольно призрачными. К тому же няня могла догадаться, что хозяйка блефует. Этого она никогда бы не простила Элеоноре, будучи девушкой сообразительной, современной и даже где-то учившейся, хотя Элеонора все время забывала, где именно.
Дверь за няней захлопнулась. Нэнси подошла к матери, взобралась на колени и прошептала:
— Если бы ты знала, как она мне надоела!.
— Так говорить о взрослых нехорошо. Она славная и хорошо относится к тебе.
— Ужасная зануда. — Нэнси удобнее устроилась на коленях матери.
— Почему? — Элеонора осторожно ссадила дочь, отложила щетку, сняла тапочки и вытянулась на кровати.
«Почему, почему»… Все время говорит только о деньгах и дядьках, и больше ни о чем.
«Вот тебе и раз, — усмехнулась про себя Элеонора, — выходит, и мама зануда. О деньгах только в моем положении и не думать. А «дядьки»? Что же, они важны в жизни: любовь, работа, дети, надежды… Куда денешься? У меня к мужчинам только одна серьезная претензия, остальное можно простить: поменьше убивали бы друг друга. Им трудно понять прелести ласки, внимания, испытывать некоторые моральные обязательства? Бог с ними. Но понять: убивать друг друга — путь в тупик, — по-моему, они вовсе не в состоянии».
' Она сменила глаза и провалилась. Часа через два Элеонору было не узнать: яркие глаза, блестящие волосы и улыбка, обезоруживающе беззаботная.
— Мама, мама! Звонили два дяди. Один не назвался. Фамилия другого — Лоу.
«Начинается, — не без досады подумала Элеонора. — Роман. Фаза первая: он с мандолиной у балкона; она, неприступная, прикрывает веером лицо. Фаза вторая: он без мандолины уже в покоях; она по-прежнему с веером. Фаза третья: он не только без мандолины, но и вообще без всего, она без веера. Фаза четвертая: она в слезах, он торжествует, вскакивает на чистопородного скакуна и уезжает в/рыцарский поход за тридевять земель обращать в христианство неверных, а ей на память оставляет слегка потрепанную мандолину и покупает новый веер, потому что старый пришел в негодность — промок от слез. Все. Представление окончено. Так стоит ли звонить, мистер Лоу? Или появились новые обстоятельства по Detentio Low?1 А второй? Кто еще звонил? Харт? Барнс? Розенталь? Или кто-то из новых ночных друзей?»
