‘ Дело Лоу (лат.).
ВОСЬМОЙ ДЕНЬ ОТДЫХА
Вы будете стоять?
— Я? Буду.
— Скажите, пожалуйста, что я за вами.
Малюсенький старичок буравит Наташу взглядом недобрых блеклых глаз. Буквально расстреливает из-под густых бровей. Он как бы говорит: «Ну куда это годится? Я — пожилой человек, а вот стою. А всякие там финтифлюшки постоять не могут. Почему?» Всем и всегда недовольный старик. Скверный тип. Вполне может заговорить о том, что воевал, о фронте. Это неприятно: те, кто воевал на самом деле, никогда об этом говорить не станут. Тем более в очереди за билетами. Обратными билетами.
Сегодня состоялся неприятный разговор с Андрюшей. Она сказала:
— Можно я спрошу просто так, без всяких намеков?
— Можно. — Он даже не повернулся, великодушно разрешил потревожить себя.
Андрюша лежал и читал очерк на морально-этические темы, как он сказал, толково сработанный. Автор апеллировал к Вольтеру, Руссо, благородным девицам, доктору Споку, кукушечьим семьям. Он призывал загрузить бабушек, не загружая; развязать руки молодым, не развязывая; создать новый морально-этический климат в семье, оставив все по-старому… Андрей спохватился и обиженно, как будто его оторвали от чего-то чрезвычайно важного, заметил:
— Что ты молчишь? Я жду.
— Андрюша! Ты бы хотел детей?
— Просто так спрашиваешь?
— Просто-просто.
Ей стало неловко. Отчего неловко? Ничего дурного она же не говорила. Он привстал:
— Я и отвечу просто: не хочу. Только обойдемся без «почему»! Пожалуйста. Это может завести нас далеко. Посмотри: море, солнце, горы — красота! Разве этого мало? — Он говорил и не верил. Может, шутил? Непохоже. Неужели он способен на такое? Говорил он. Значит, способен.
Вот, Наталья. Дались тебе эти дети. Испортила настроение. У него было отличное южное настроение. Дети еще когда будут, если будут. А настроение, оно вот, его потрогать можно. Настроение — это сейчас. О сейчас надо больше думать. Что-то уж очень много начали думать о потом.
— Ты чего? Обиделась? Ну, не надо. Я же тебя обожаю. Понимаешь, о-бо-жаю!
— Не нужно меня обожать. — Она подсела к нему, взяла за руку.
«Неужели слезы? Как хорошо отдыхать одному. Сколько раз говорил себе. Сколько раз! Хочешь — спи. Хочешь — пей. Хочешь — купайся. Хочешь — кури. Хочешь — вообще ничего можешь не хотеть. Хорошая? Да. Красивая? Да. Неглупая? Да. (Умная — скорее, недостаток.) Преданная? В рамках отведенного времени — похоже, что да. Ну, чего еще надо? Чего? В самом деле, чего?» — попробовал представить он, и так и не придумал ничего путного.
— Не нужно меня обожать. Обожают фокстерьеров, пуделей, сиамских котов, Демиса Русоса, сливки в шоколаде, грибы в сметане, крабов под майонезом… Относись ко мне хорошо. Я же не говорю: люби меня безумно…
— Тем более что безнадежно уже не получится, — ввернул Лихов.
Наташа шлепнула его по спине. Обняла, поцеловала. Губы у нее были влажные и горячие, как у маленьких детей с температурой под сорок.
День пошел суматошно. Хлопоты с билетами. Потом сорвалась пансионатская экскурсия, на которую они тоже записались. Стихийно возник митинг. Оставшиеся без мероприятия путевочники клеймили культурника позором. Особенно отличился тот маленький седенький, со злющими глазами — из очереди за билетами. Культурник стоял белый как полотно. Когда старичок обвинил его чуть ли не в пособничестве мировому империализму, культурник опустился на стул, облизнул губы и тихо-тихо проговорил:
— Ну знаете, такого я от вас не ожидал. Я двадцать пять лет вожу товарищей отдыхающих в пещеры, и еще никто ни разу меня не заподозрил в этом самом. То есть в том, что вы говорите.
На стуле висел его пиджак с очень широкими лацканами, которые скрывали несколько орденских планок, оставляя лишь разноцветные концы.
Потом Лихов играл на биллиарде. Играл плохо. Его. раздражало, как партнер деловито тер кий перед каждым ударом и фальцетом приговаривал: «Сейчас мы уговорим голубчика. Уговорим, будьте покойны». И действительно уговаривал. Шары сыпались в лузы, как горох.
Оставляя поле брани, Лихов даже не взглянул на результат сражения. Восемь — два! На что же смотреть! Наташа всю игру простояла рядом со столом. «Наверное, жалеет меня?» — размышлял Лихов. Ему было приятно и неприятно одновременно.
На скамеечках, мимо которых они шли к себе из пансионатской биллиардной, сидели двое мужчин: один лысый с птичьим носом в синем тренировочном костюме с эмблемой «Динамо», у другого глаза навыкате, огромный кадык и пожелтевшие от табака усы.
— Что в мире творится, Мих Михалыч! Что творится! Кто сжигает себя, кто голодает до смерти, кто самолеты угоняет. Жуть, — сказал лысый в тренировочном.
Мих Михалыч покрутил ус, вынул свернутую газету из-за пояса, постучал ею по колену и ответил:
— Жуть! И то сказать. Чистейшей воды жуть. Вот, прочел вчера. Газета пишет, а газета врать не будет.
Мих Михалыч сделал такое лицо, что Лихов невольно остановился.
— Что делают, сукины дети! Что делают! Дима, ты посмотри, — он ткнул лысого в бок.
— Кто делает? — спросил Дима, не заслуживший даже отчества.
— Я ж сказал — сукины дети! Придумали новый способ убийства, Дима. Называется чалеко.
— Что чалеко?
Подходила Димина очередь играть, и он уже весь по уши в свояках, дуплетах, мазаных…
— Чалеко! Способ убийства. Сначала человеку отрубают кисти рук. Потом руки, обе руки до плеч. Потом и голову отрубают мачете — огромным тесаком. Наносят два удара буквой V, слева и справа от шеи. Все, Дима!
Наташа тянет Лихова за рукав. Они выходят. За дверью Наташа тихо спрашивает:
— Это правда? Правду говорил пучеглазый?
Лихов смотрит на нее внимательно, как будто впервые. Ему казалось, такие вещи ей не интересны. Вот кончики воротничков, каблуки, супружеские отношения Лино Вентура — сколько угодно.
— Тебе интересно? С каких пор?
Он видит перед собой не красивую молодую женщину, а серьезного, озабоченного, чем-то обескураженного собеседника. Наташа спокойна и искренна, так кажется Лихову.
— С тех пор как ты начал рассказывать про события в Р октауне, про Элеонору, про тех, кого загоняют в угол…
— Почему? Какая связь? — Он недоволен собой: устроил экзамен. ' ''
«Чего его разбирает? С какой стати? До чего противны иногда мужчины. Особенно, когда уверены, что нравятся».
— Ты же сам сказал: все связаны, всюду, все и все. Я правильно поняла?
J — Правильно, — соглашается он.
В этот момент ему становится ясно: у них уже общее прошлое, общие взгляды, они на многое смотрят одинаково. Приглашая ее поехать, он не рассчитывал, что так случится. Даже опасался такого исхода. Как, впрочем, и отчуждения. То есть любого мыслимого завершения их романа — и положительного, и отрицательного.
Зато после биллиарда он выиграл. В пинг-понг! (По дороге обнаружился свободный столик, а Андрей жаждал реванша.) Лихов не любил, когда пинг-понг его студенческих лет называли теннисом, застенчиво опуская якобы принижающее его слово «настольный». С ним играла совсем молоденькая девушка, длинноногая, с неразвитой грудью и густо намазанными глазами, которые не только не делали ее взрослее, а, наоборот, не оставляли ни малейших сомнений в том, что она очень юна. Она смотрела на Лихова с нескрываемым восторгом. Еще бы? Седые виски, руки с вспухшими венами, которые, как дельта мощной реки, ветвились на кистях. Морщинки — следы былых разочарований, чуть опущенные в иронической усмешке уголки губ, и, главное, неотступно следующая за ним по пятам красивая женщина. Женщина так преданно смотрела на Лихова, что молоденькое создание пропускало даже те мячи, парировать которые не составило бы никакого труда.
