Над токийским заливом кружили чайки, задевая гладь моря белоснежными крыльями. С высоты птичьего полета линкор «Миссури» казался игрушечным корабликом с орудийными стволами не толще спички. На палубе корабля суетились какие-то люди. По ковровой дорожке к столу шли небольшие фигурки в черных цилиндрах и черных фраках. Все сгрудились. Люди в белых мундирах напоминали белых чаек на привязи.

Марден вообще не любил толчеи, особенно когда тебя оттирают в сторону нахальные ребята с блицами и кинокамерами в руках. Поэтому он стоял в стороне. Капитан прислонился к ограждению палубы и мечтательно смотрел в покрытую дымкой даль. Рядом остановился человек в строгом сером костюме, с проседью на висках. Он затянулся тонкой голландской сигарой, стряхнул длинный столбик пепла и неловким движением задел капитана.

— Простите, капитан, — сказал он медленно, как говорят людям, которых когда-то встречали, облик которых стремятся вспомнить и никак не могут. Капитану тоже показалось, что он где-то видел этого человека.

— Сэр Генри! — крикнул молодой офицер, пробегавший мимо. — Поздравляю вас, сэр Генри. Скоро домой! Вы, как никто другой, много сделали для сегодняшней церемонии.

Мужчина с сигарой устало усмехнулся.

В этот момент человек небольшого роста, с желтоватой кожей и глубоко посаженными глазами, прикоснулся к полям черного цилиндра, поспешно отдернул руку и поставил подпись под актом безоговорочной капитуляции. Война на Тихом океане закончилась.

Громада линкора чуть подрагивала. Было второе сентября 1945 года. Закончилась вторая мировая война.

Чайка пронеслась совсем близко от Мардена, и он подумал: летают чайки, далеко на Окинаве полковник жует ананас, скоро многие начнут возвращаться домой, и все пойдет своим чередом. Капитан стоял, крепко сжав поручни, и пристально всматривался в горизонт. Совершенно случайно оказалось, что капитан Марден смотрел именно в сторону Нагасаки, но увидеть он ничего не мог. Даже по прямой расстояние между Токийским заливом и бухтой Нагасаки никак не меньше тысячи километров.

СЕДЬМОЙ ДЕНЬ ОТДЫХА

Погода окончательно испортилась. Подруга Жанна, пользуясь метеообстановкой, стала приходить чаще. Андрей поймал себя на банальной мысли, что человек ко всему привыкает. Если нет другого выхода и раздражитель неизбежен, надо постараться, чтобы последний перестал быть таковым. Когда Наташа крутила носом и скептически оценивала покрой его брюк, он напоминал ей: если вам не досталось то, что нравится, надо сделать так, чтобы вам нравилось то, что досталось. Бернард Шоу! А почему Лихов полагал, что только ей нужно это помнить? Вот и нет. И ему это вовсе не помешает. Наоборот. Он смотрел на подругу Жанну и уговаривал себя, что ничего особенно отталкивающего в ней нет. Ну, не умна! Подумаешь. Кто вообще знает, что такое умный человек? Ну, вульгарна. А может, и нет? Может быть, просто он — воинствующий ханжа. Ханжа в личине человека с широкими взглядами. Жуткая разновидность… Он поежился. А что? Вовсе не исключено. Вовсе.

Больше всего раздражало, как быстро Жанна сходится с людьми, самыми разными. Ему это давалось лишь усилием воли, когда требовали обстоятельства. И бывало обидно, с какой поспешностью окружающие принимают на веру роль простака, которую он на себя в таких случаях брал. Правда, так он думал вне работы: сослуживцы за глаза называли его «кремень». Лихов недоум, евал: почему?

Сегодня днем у них с Наташей возникла перепалка, абсолютно пустопорожняя, беспредметная. Перепалка бытового оттенка. Кто-то что-то положил не туда, или взял не оттуда, или рассыпал, пролил, не учел, не предположил, не подумал о другом… Вот-вот, кажется, именно таким был подтекст — не подумал о другом. Кто о ком не подумал, вспомнить уже трудно, но резкие слова и неизвестно откуда берущаяся обоюдная свирепость поразили и того и другого.

Они сидели молча. Молчание такого типа может вылиться в бурное примирение или в окончательный разрыв. За минуту до того как отчаяние ли, или смелость и безрассудство заставят кого-то из них произнести первые слова, совершенно невозможно предположить, что же произойдет.

Каждый думал о том, что сейчас лучше всего нейтральное начало. Ничего не значащая фраза. Максимально бесцветная, не имеющая отношения ни к одному из них. Ему казалось, что он зачеркивает телетайпно всплывающие в голове варианты: нет, не то, и снова не то, не подходит, опасно — она может неверно меня понять… и тогда срыв, ожесточение, гибель отношений.

У нее меньше терпения или требования не настолько жесткие, как у него. Она садится вполоборота. Понятно почему. Вот-вот могут брызнуть слезы. Не хочет, чтобы он видел ее плачущей. Не только потому, что в слезах она растерянна и беспомощна, но и потому, что краснеют глаза и исчезает привлекательность. Потом, когда все так или иначе образуется, он забудет ее беспомощность и растерянность, но красные глаза забыть непросто, непросто забыть неожиданно проглянувшее несовершенство лица.

— Гурвиц, Байден, Уиллер, экипаж самолета, и Розенталь, Харт, доктор Барнс — одни и те же люди? — У нее подрагивают губы, руки теребят конец махрового пояса.

— Одни и те же.

— Почему они изменили фамилии?

— Обстоятельства заставили. — Он рад, что разговор начался именно так. Нехудший вариант. Еще несколько фраз — и опасность останется позади. Оба понимают, что с каждой фразой общего разговора призрак разрыва тускнеет. Он, как злой джинн из доброй сказки, втягивается в бутылку. Каждый из них хочет, чтобы это произошло поскорее.

И когда над дьявольским сосудом будет куриться лишь легкий дымок, кто-то из них схватит пробку и заткнет выход джинну. Посиди-ка там до следующего раза, дружочек!

— Какие обстоятельства?

— Серьезные. Очень серьезные.

— Значит, Элеонора докопается, чем связаны в прошлом эти трое? — Она поворачивается и смотрит ему прямо в глаза. Она уже не боится расплакаться. Еще чуть-чуть, и пора хвататься за пробку. Андрей думает: «Из-за чего я завелся? Она не хочет мне зла. Нет. Она хочет, чтобы у нас все было хорошо».

— Помнишь, как она прикидывала, отчего это такие разные люди любят одну и ту же марку пива. Все трое воевали на Тихом океане, все трое неохотно говорят об этом. Она цепкая, Элеонора. Если она поняла, что у троих — Харта, Розенталя и Барнса — общее прошлое, то она узнает и все остальное.

— При чем здесь Дэвид Лоу? При чем здесь покушение, происшедшее через тридцать пять лет после окончания войны. Почему так много людей вовлечено в историю с Дэвидом Лоу?

— Помнишь, ты говорила, что «Харту» (не тому, что в Роктауне, а Харту нашего разлива) сказали в беседке: мы все повязаны. Это правда. Мы все связаны. Часто кажется: в каких-то событиях мало участников, а в других много. Неверно. Все участвуют во всех событиях. Не всегда можно поверить в такое: каждый из нас — нитка огромного полотна человеческого бытия. Выдергивать нити из него безнаказанно никому не удается. Иногда наше участие очевидно, иногда скрыто. Всегда можно соединить цепью смерть маленького мальчика в штате Нью-Мексико, маленького мальчика, который пил радиоактивную воду, и скандал в Роктауне. И эта цепь не будет искусственной. Другое дело — в ней много звеньев. Но каждое из них крепко спаяно с другим, спаяно навсегда.

Выглянуло солнце. Ненадолго. Оно согрело комнату. Хоть немного, но согрело. Пусть на тысячную долю градуса, но температура стала другой.

— Он навсегда останется прикованным к постели?

Себя она уже не жалеет. Понятно. У нас, как ей кажется, все налаживается. Она тут же начинает жалеть разбитого параличом Лоу.

— Какое несчастье. От чего происходят все несчастья?

 Андрей поднимается. Снова выглядывает солнце. Они идут навстречу друг другу: он и солнце, которое радо возможности заявить о своем существовании.