— Я ищу мистера Сола Розенталя, — пролепетала от неожиданности женщина.

— Не ищите его. — Незнакомец выдержал паузу, взял Элеонору за руку и легонько потянул за собой. — Не ищите его. Вы его уже нашли.

Элеонора никогда бы не поверила, что у такого отца может родиться такая дочь, как Нора.

В доме Сола Розенталя было темно и прохладно. Он усадил Элеонору на мягкий скрипучий диван, сам сел на стул, подогнув под него короткие кривые ножки. Если дочь сама начала разговор о Дэвиде Лоу, то отец молчал и, когда молчание стало тягостным, провел пальцем по столу, покрытому толстым слоем пыли. Сол Розенталь посмотрел на

подушечку пальца со слоем серой мохнатой пыли и проговорил, виновато вытирая палец о брюки:

— Живу один. Жена умерла много лет назад. Вот она. — Он взглянул на большую цветную фотографию на стене. Миссис Уайтлоу увидела молодую женщину, ее иссиня-черные волосы были гладко зачесаны и открывали красивый чистый лоб. Это был портрет трагический и чарующий одновременно. Глядя на него, можно было с уверенностью сказать, что овдоветь Солу Розенталю пришлось очень давно. Становилось также понятным, почему Нора Розенталь — дочь невероятно уродливого отца — так хороша.

— Мистер Розенталь, — начала Элеонора, — я даже не представилась…

— А зачем? Я и так знаю, кто вы. Миссис Элеонора Уайтлоу. Частный детектив. Много нашумевших дел в по следние годы. Вас пригласила Розалин Лоу. Вы уже несколько дней в нашем городе. Он маленький, наш город, здесь все и всем становится известно быстро. Я ждал вас. Как только вы ушли от дочери, она позвонила мне. Просила шугануть вас — это я умею. Но зачем мне, приличному человеку, грубить приличной женщине? Зачем? Достаточно, что мы с дочерью не можем обменяться и двумя фразами, как начинается ядерыый взрыв. Она не любит меня. Ей неприятно, когда кто-то видит меня. — Он замолчал и подтянул брюки, открыв обзору носки, приспустившиеся с тоненьких, молочно-белых ножек, усыпанных густыми жесткими волосками.

— Мистер Розенталь, вы не могли бы рассказать о ваших отношениях с Дэвидом Лоу?

— О моих отношениях? Пожалуйста. Мы вложили деньги в одно дело и проиграли. У него был запас прочности, а у меня нет. Поэтому он остался в своем особняке, — то ли с горечью, то ли со сдержанной яростью проговорил хозяин, — а я переехал сюда. В конце концов, какая разница, где жить, где готовиться к естественному финалу. Главное — мир в душе. — Нет, он, конечно, смиренно горевал. — Вот я говорю с вами, у меня есть тюльпаны, которые доставляют мне удовольствие, я молюсь, я покупаю привозные луковицы на последние деньги, ругаюсь с дочерью — живу, одним словом. А Дэвид? Теперь его положение хуже, чем мое. Намного хуже. И главное — я еще, быть может, смогу подняться, а он никогда.

То, что Сол Розенталь предвидел время, когда еще сможет подняться, мало вязалось с разговорами о мире в

душе, о луковицах тюльпанов и прочей умильной болтовне. Пожалуй, все-таки на ярости был замешен его монолог. Если от матери Нора унаследовала горделивую осанку, бархатистость кожи и огромные глаза, то отец передал ей частичку своей энергии, всего частичку, а и она была весьма внушительной.

— Вы дружили с Лоу? — уточнила Элеонора.

— Что значит дружили? Общались. Часто общались. За делами нередко говорили о жизни. Говоря о жизни, решали кое-какие дела. Уважали друг друга. Если в человеке что-то есть, вовсе не обязательно принимать это что-то. Это мо жет не нравиться. Ваше личное дело! Но всегда надо признавать, что сидящий перед вами человек чего-то стоит. Если, конечно, он стоит чего-то.

Элеонора не могла не согласиться с мистером Розенталем. Например, сейчас она понимала, что перед ней личность. Но смысл работы Элеоноры заключался не в познании личности как таковой, а в решении сложной задачи: способна ли эта личность на преступление? Интеллектуально Сол Розенталь, безусловно, был способен на преступление — он мог разработать изощренный план, продумать массу деталей, и у него хватило бы напора довести свой план до конца. Другое дело, был ли он способен на преступление этически, не защелкивался ли некий нравственный замок, как только Розенталь решался пойти на такое. Тем более что речь шла о лишении человека жизни.

Розенталь положил ногу на ногу, со стороны могло показаться, что он завязал свои малюсенькие ноги в узелок.

— Давайте начистоту. Зачем нам ходить вокруг да около? Вы сейчас решаете, смог бы я пойти на преступление? (Элеонора промолчала, понимая, что такой собеседник любой ее ответ истолкует как положительный.) Я сам думаю: смог бы или нет? Дэвид принес мне немало огорчений. Впрочем, каких там огорчений? Неприятностей! Просто горя! Я никогда точно не узнаю, сознательно он пошел на подлость или это случайность. Трудно оценить здесь роль моей дочери. Но я хочу, чтобы вы поняли: погуби он меня, тайно ли злорадствуя или сам того не желая, я никогда не опустился бы до мести. Тем более такой, чтобы покушаться на его жизнь. А плюнуть ему в лицо я имел полное право, что и сделал, и это многие видели. Я совершенно не жалею об этом, хотя из-за ночной стрельбы, которую Дэвид затеял, моя репутация в опасности. Что делать? Но, когда мне плохо, я с удовольствием вспоминаю, как он

стоит, а по его лицу, красивому и надменному, стекает моя слюна. Он мог бы убить меня одной левой, просто придавить, как клопа, или, по крайней мере, набить морду. Но он не сделал этого. Даже не вытер лицо платком, а так и вышел на улицу. Вот поэтому я и считаю, что он — личность. Он понял, что для меня плюнуть ему в лицо на глазах ничтожных людишек нашего паршивого, лопающегося от сплетен города, то же самое, что разрядить в упор пистолетную обойму.

Розенталь говорил убедительно, в располагающей манере, с другой стороны, наивно было думать, что он допустил бы, пусть бессознательно, даже намек на соучастие в преступлении. Сол был умен, опытен, разбирался в людях и ситуациях.

— Где вы были в ночь на десятое июля? — подчеркнуто дружелюбно спросила Элеонора, надеясь хотя бы интонацией компенсировать откровенное недоверие, таившееся в вопросе.

Мистер Розенталь — человек, не лишенный чувства юмора. Он провел пятерней по столу, покрытому пылью — сначала пять горизонтальных полос, потом пять пересекающих их вертикальных, — получилось нечто, напоминающее тюремную решетку.

— По-моему, вам не терпится увидеть меня там, — он ткнул пальцем в полосы, — за решеткой. Послушайте, я и так не красавец. Если расчертить мою физиономию квадратами, то я рискую навсегда остаться без женской привязанности. Вам не кажется, что это жестоко по отношению к вдовцу с многолетним стажем? — Он с трудом скрыл иронию, сохраняя невозмутимость и кажущуюся серьезность.

Только сейчас Элеонора обратила внимание на то, что обладатель чудовищной внешности совсем не стар. Ему лет пятьдесят пять, не больше. Можно поэтому предположить, что он еще не утратил интерес к женским прелестям. Нельзя сказать, чтобы любитель тюльпанов смотрел на Элеонору вызывающе или преднамеренно откровенно, но точно так же нельзя было не увидеть явной мужской заинтересованности.

— Отвечаю на ваш вопрос, — продолжал Розенталь, — в девяноста девяти случаях из ста я должен был бы спать в своей кровати в ту скверную ночь. Но промысел божий уберег. У меня было небольшое дельце в Лейк-сити, милях в ста двадцати отсюда. Я немножко завозился там и освобо—

дился к девяти вечера. Ехать домой не хотелось — поздно, да и вообще, — и я заночевал там. Проверить это легче легкого. У меня даже осталась какая-то бумажка. — Он хотел было полезть в карман своего кургузого, нелепого пиджака в клетку, но передумал. — Впрочем, если понадобится, вы убедитесь в этом без моей помощи.

«Ничего. Опять ничего. Стена какая-то. Я говорила с Лиззи Шо, с садовником, с доктором Барнсом, с перезрелой соблазнительницей Розалин Лоу, неоднократно с Хартом, с самим Лоу, кое-что узнала о красавчике Лиджо. И ничего, ровным счетом ничего. Или какая-то чушь про колдунов, или обычные бытовые недоразумения, или вообще ничего. Как сейчас».